Три&ада обреченных

Песок застыл в колбе, превратившись в наивную инсталляцию бесконечности. Капли замерли на стекле, не успев пожертвовать собой ради головокружительного скольжения вниз. Тень перешла в разряд отпечатков и утратила былую подвижность. Огонь обрел новое агрегатное состояние где-то между смолой и золой. Маятник прекратил обряд фанатичного служения и стал бесполезным довеском системы. Колеса и шестеренки замерли на полпути к будущему, так и не узнав, насколько оно светлое. А стрелки, перестав бегать по кругу, слились с циферблатом, обернувшись псевдоруническим полуорнаментом.

Из мира выкачали воздух, он утратил многомерность, окружающее представляется чередой опостылевших слайдов – мелькающих, мелькающих, мелькающих, мелькающих… Сухие глаза жжет от их механического движения, а спасительную влагу слез выдают редко и в ограниченном количестве.

Разум фиксирует необратимые изменения, но без участия души он не пытается провести анализ или подбить итог. Ему невозможно функционировать в условиях отсутствия систем отчета и координат, он тщится отыскать что-то надежное и постоянное – и находит боль. Он привыкает к ней, сживается. Единственным продуктивным действием мозга становится наблюдение за ее размеренным существованием там, где раньше помещались надежда, радость, восторг, разочарование, тоска, надежда.

До конца суждено наблюдать за сменой плоских картинок и притворяться, в первую очередь, перед собой, что это по-настоящему, что дешевое фальшивое действо можно принять за реальность, а невыносимое тягучее марево за время, которого больше нет. Хотя… будет еще день, завтрашний.

Почему завтрашний? Если времени нет, то и счет дней бессмысленен. Они сливаются в пестрое полотно с повторяющимися темными кусками и, шурша, скользят мимо, колыхаясь на неровностях дряблого воздуха. Поэтому день, единственный, избранный, которому будет даровано всё, чего лишились бесчисленные его братья, наступит завтра, сколько бы тысячелетий ни пришлось его ожидать.

Завтра мы окажемся на берегу лесного озера, куда так и не смогли добраться. Там ветерок будет касаться покорной воды и шептать ей о нежности и о вечности, а она будет вздрагивать, ощущая всей глубиной его нескромные порывы. Там солнечные блики зафиксируют каждый ее вздох, рассыпаясь в воздухе пыльцой космических соцветий. Там высоченные сосны, пропуская шелковистое небо меж трепетных веток, откинут взлохмаченные облака к горизонту, оставляя над нами лишь стайку беспокойных пушинок. Там трава, посвященная в земные и подземные таинства, простит нашу неловкую тяжесть и подарит ощущение покоя и воли в каждом прикосновении к телам, раскинутым рядом, к переплетенным навеки пальцам.

Там воздух будет напоен допьяна и упоен ароматами утомленной природы, позабывшей о своем божественном совершенстве. Там каждый звук окажется шифровкой, передающей суть мироздания. Шелест песчинок, струящихся между пальцев, осторожный всплеск воды, вкрадчивый шорох травинок, чуть слышное поскрипывание деревьев, ликующий стрекот стрекоз, рассыпающиеся искрами птичьи трели – из этих слышимых фрагментов сложится картина осмысленного бытия.

Слова могли бы спугнуть гармонию чуть ощутимых звуков, настоянных на тишине, но мы будем молчать. Да и о чем могут поведать слабые людские слова, являющиеся попыткой перевода тех истин, которые можно услышать на краешке вселенной в единственный день постижения?

Мы будем лежать на траве, ощущая ток, бегущий по сплетенным пальцам. Будем свободной рукой сжимать горстку песка и наблюдать, как песчинки утекают из-под нашей власти, по пути создавая образ призрачной башни. Прислушаемся к всплеску воды и окунемся в ее откровения. Она поведает нам о стайке рыбок, спешащей меж сумрачных слоев, о солнечном зайчике, заскочившем слишком глубоко, о спящей на дне деревянной лодке, которой снится хрустальный корабль.

И мы засмотримся в небо – бездонное, пронзительно синее, разрезаемое молниеносным полетом отважной птицы, будем следить за тенью облачка, мерить глубину небесных вод, привыкая к просторам, которые вскоре придется обживать. Мы почувствуем друг друга так, как не чувствовали никогда, разве что однажды, в самом начале, когда мы еще не встретились наяву. И уже не будет тебя или меня – будем мы – и будет вечность.

Но тот день не вечен – он очень долог, почти бесконечен – но не вечен. И он подойдет к концу. На землю опустится вечер, серебристо-лиловый, прохладный. Он притушит тревожное зарево заката, припудрив его невесомой пылью минувшего. Он коснется неведомых струн, и в воздухе растворится легчайший мотив прощения и прощания. Невесомо поплывет он над окрестностями, нежный и сладкий, как отголосок колыбельной, слышаной до рождения.