Три брата

Неподвижно, словно окаменев, стояла Эстер перед немецким генералом. Она пробормотала что-то невнятное и снова застыла, немая и неподвижная, как статуя.

– Не бойся, Mutter29, мы тебе ничего дурного не сделаем, – сказал фон Рейзен, оглядывая Эстер с готовы до ног. – Хочешь говорить со своим сыном?

– Как же я могу с ним говорить? – спросила Эстер глухим голосом.

– Мы устроим так, что ты сумеешь с ним поговорить.

– А разве он здесь? – вырвалось у матери, и на мгновенье счастливая улыбка озарила ее исхудалое лицо.

Она обвела глазами блиндаж, будто каким-то чудом ее Эзра мог очутиться здесь, рядом с нею.

– Вы что же – насмехаетесь надо мной? – спросила она, помолчав. – Как я могу говорить с моим сыном?

Где-то поблизости разорвался тяжелый снаряд, и толстые стены прочного блиндажа дрогнули под ударом воздушной волны.

– Это стреляет твой сын, – сказал генерал, – он недалеко отсюда. Попроси его, чтобы он перестал стрелять, скажи, что ты у нас. Читать умеешь? Нет? Ну, ничего, тебе подскажут. Скажи ему, чтобы он не обстреливал этот блиндаж. Сообщи, что ты находишься тут, рядом с миядлерским курганом.

Радист настроил приемник на нужную волну и объявил:

– Внимание! Внимание! Господин генерал, сейчас с вами будет говорить ваша мать Эстер Ходош.

На какую-то минуту в блиндаже водворилась тишина. Но вот радист взял Эстер за руку, подвел к приемнику, и переводчик стал ей подсказывать, что нужно говорить:

– Скажи: сын мой!

– Сын мой! – каким-то чужим, низким, приглушенным голосом повторила Эстер.

– Сжалься надо мною, над твоей старой матерью, – читал по заранее заготовленной бумажке переводчик. – Разве для того я тебя родила, чтобы ты и твои солдаты расстреливали меня?…

Но Эстер молчала. И вдруг как бы из самой глубины ее сердца вырвался полный отчаяния крик:

– Сын мой! Если только есть на земле ад, то я в этом аду! Сколько раз я призывала на себя смерть!… Я готова принять самые жестокие муки, чтобы еще хоть раз увидеть тебя живым и здоровым! Миядлер, сын мой, стал погостом, а я теперь – живой мертвец.

– Что ты там мелешь, donnerwetter! Verfluchte!30 – Фон Рейзен ударил Эстер кулаком в лицо. – Пристрелю, если не скажешь то, что тебе велят!

– Сын мой! – снова крикнула Эстер. – Меня терзают, грозят убить, если ты не перестанешь стрелять. Стреляй!

Снова разорвался снаряд, сотрясая стены блиндажа, за ним другой, и голос Эстер утонул в громе разрывающихся один за другим снарядов, которые падали всё ближе и ближе – как бы покоряясь ее отчаянному призыву,

Бои вокруг Миядлера становились все ожесточеннее. Части противника снова и снова переходили в яростные контратаки, чтобы вырваться из стального кольца советских войск.

Генерал Ходош в эти дни перешел на новый наблюдательный пункт – в ригу на хуторе Тарасовка. Отсюда в полевой бинокль он уже ясно видел свой дом. Генералу очень хотелось хоть что-нибудь узнать у жителей хутора о судьбе своих близких, но спросить было не у кого: на хуторе не осталось ни души.

Возле миядлерского кургана, откуда с ним говорила по радио мать, было тихо и безлюдно.

«Что там?… – подумал генерал. – Все погибли или во время контратаки выскользнули из окружения?»

Наблюдатели засекли вражеские огневые точки. Большую часть артиллерии, как и предполагал генерал Ходош, противник сосредоточил в Кобылянской балке. Туда генерал и приказал направить огонь своих орудий.

Когда огонь противника был подавлен и в атаку пошли советские танки и мотопехота, вместе с наступающими частями вошел в Миядлер и генерал.

Вечерело. Солнце садилось. Густые облака дыма неслись по ветру навстречу войскам – это горели дома, подожженные фашистами при отступлении. Ярко-красный закат, смешавшись с багровым заревом пожара, залил почти половину неба.

Вскоре от многих домов селения остались только печные трубы, тлеющие головешки, битая черепица да осколки стекла. Остальные дома стояли без дверей и окон, обугленные и полуразрушенные.

Миядлер был пуст – ни души на обезлюдевших улицах.

«Миядлер теперь стал погостом, – вспомнил генерал слова матери. – Если есть на земле ад, то я в этом аду».

«Где она теперь? Где жители Миядлера? Где радость, которая бурлила в каждом доме, на перекрестках таких пустынных теперь улиц?…»

С душевным трепетом приближался генерал к своему дому, который был охвачен пламенем. В просветах густых клубов дыма, бившего ему прямо в лицо, генерал Ходош увидел грушевое дерево, которое он посадил когда-то. Мимо с лязгом и грохотом проносились танки, катились орудия, скрежетали на крутом повороте машины. Но генерал, казалось, ничего не видел и не слышал. Опустив голову, он словно окаменел, глядя на жарко полыхавшее пламя. Наконец он очнулся и, все еще смутно надеясь найти хоть какие-нибудь признаки жизни в родном гнезде, вошел во двор. Крик отчаяния готов был вырваться из его груди: он увидел свою мать, она висела на нижнем суку грушевого дерева.