Три чайные розы

– Никита! – повторила она, словно пробуя имя на вкус, вспоминая его звучание. – Ты вернулся?

Климов улыбнулся:

– Все мы на самом деле возвращаемся, просто не всегда туда же! Простите мне мой маскарад, друзья, возможно, это выглядело глупо, но, признаюсь, я здорово волновался, когда собирался к вам, в конце концов понял, что попросту не выдержу пафоса и серьезности встречи, и решил заменить трагедию фарсом, выкинуть нечто в духе Клюквина!

– Никита, я хочу познакомить тебя кое с кем! – сказала Татьяна. – Это мои муж и сын.

Климов крепко, сердечно пожал руку Сергея. Ему сразу и безоговорочно понравился муж Татьяны – спокойный, уверенный, похоже, надежный, да и смотрит на Татьяну с таким обожанием, что ее друзья тут же проникаются к нему симпатией.

Юре Климов протянул ковбойскую шляпу:

– Вот, старик, тебе подарок! Я покупал когда-то для одного очень хорошего человека… Юры Клюквина.

– Подумать только, Никита приехал! – Татьяна не скрывала радости. – Неужели форс-мажорные обстоятельства все-таки случились?

Климов кивнул:

– Да. Ностальгия! Такой вот типичный форс-мажор. Очень захотелось увидеть этот город, всех вас… Меня когда-то одна барышня научила, как надо делать: разделить лист бумаги на две колонки, в одной написать аргументы в пользу принимаемого решения, в другой – против; ну, я разлиновал, расписал пункты за то, чтобы ехать в Россию, и доводы против, последних оказалось двести двадцать семь, а в колонке «за» значился только один. Вот я и поехал.

Разглядывая сестер, Климов с радостью отметил, что они не изменились внешне (разве что Маша теперь не похожа на девчонку – исчезли порывистость, некая резкость, девчонка превратилась в красивую молодую женщину, появился лоск, элегантность, округлая мягкость жестов; она выкрасила волосы в ярко-рыжий цвет – ей удивительно идет). Татьяна, как всегда, выглядит безупречно – идеальная осанка, строгое вечернее платье, волосы уложены на голове короной. Время невластно над его любимыми барышнями! Правильно – а почему они должны были измениться?! История, когда характер «выходит на лицо» и какая-нибудь тонкая, звонкая в юности красотка в зрелом возрасте превращается в вульгарную, сволочную бабу с двойным подбородком, не про них. «А вот Андрей изменился, – вздохнул Климов, – как-то сдал (должно быть, после больницы?), похудел, полысел – увы… Хотя, что уж там, наверное, и я сам кажусь им постаревшим».

– Ну и чем вы тут занимаетесь? – спросил Климов.

– Да так, время проводим! – хихикнула Маша.

Климов улыбнулся:

– И как, удалось вам его провести?

Маша развела руками:

– Время, как известно, не проведешь! Никита, расскажи лучше о себе, как ты жил там?

Он растерялся – долгим был бы его рассказ и не совсем к праздничному столу пришелся.

…«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»

Климов прилетел в Петербург пару дней назад. Он вышел из самолета в темное морозное утро, взял такси и поехал в отель – совсем как турист.

В петербургской квартире Климова все это время жила его племянница; Никита не стал сообщать ей о приезде – не хотел беспокоить. У барышни личная жизнь, с ней живет молодой человек, зачем он им будет мешать?! Поживет в гостинице – не проблема. Правда, в действительности оказалось, что проблема все-таки есть: в родном городе он почувствовал себя туристом – странные ощущения…

Никита остановил такси у «Астории», но не пошел устраиваться в отель, а побрел к Исаакиевскому собору, который в черном небе навис над городом, как огромная птица; Климов спустился к реке, постоял, покурил и только потом отправился в отель.

После небольшого отдыха он снова вернулся к Исаакию и поднялся на колоннаду, откуда Петербург был виден как на ладони: мосты, набережные, строгие стрелы проспектов, словно вычерченные огромной небесной линейкой или высеченные резцом на поверхности города.

С Дворцового моста Климов разглядывал открывавшуюся городскую перспективу, содержавшую все оттенки серого: сизый, темный – свинцовый, гранитный и серый до исчерна (совсем безнадежный и угрюмый). Когда Никита смотрел с моста, небо было серым и река серой, они сливались друг с другом, так что уже было не ясно, где небо, а где вода, – они казались одним целым, а Петербург плыл в этом сером пространстве, как гигантский корабль.

Он кружил по городу старыми излюбленными маршрутами, дошел до дома Басмановых на Мойке и, конечно, забрел на Фонтанку, где долго стоял у дома Полины, глядя на ее окна, в которых горел свет.

Еще в Америке ему жутко захотелось снега (уезжая, Климов даже сказал Дженни, что едет «за русским духом: снегом и Рождеством»), такого настоящего – крупного, хлопьями и чтобы непременно сугробы на улицах! Сугробы в Петербурге действительно были, а вот снег не шел…