Три часа

– Красивая? – спрашиваетъ черноглазый, глазастый Вальковъ, бывшiй гармонистъ, у котораго оборвался любовный интересъ съ прачкой и который любитъ говорить про двокъ.

– Понятно, красивая. Я самъ красивый.

– Курносенькая, стало-быть. Что жъ, и курносенькiя бываютъ…

– Нтъ, моя сестра не таковская. Помощникъ безо всего бралъ, – еще подумаетъ.

У Жданова нжное розовое лицо и свтлые глаза.

Онъ очень наивенъ и ласковъ. Старый запасной, унтеръ-офицеръ Шкробовъ, пожелавшiй на позицiи изъ „учителей“, называетъ его – сынокъ.

– Готово! – кричитъ маленькiй Рыбкинъ, служившiй въ молочной приказчикомъ. – Слушай сочиненiй – стихи!

– Прочитай, – говоритъ Курочкинъ.

Рыбкинъ можетъ сочинять стихи и знаетъ изъ Пушкина всего Гусара и Вщаго Олега.

– Слушай, какъ мы демъ на войну… – покашливая, говоритъ Рыбкинъ, почесываетъ карандашикомъ у носа и глядитъ въ клеенчатую книжку:

Мчитъ насъ поздъ нашъ желзный,

Мимо станцiй все гремитъ!

Мое сердце по любезной

Не тоскуетъ, не болитъ.

демъ, братцы, на войну,

Эту псню знай одну!

– Ловко! Ну, сочини мн про… бой! – говоритъ Курочкинъ.

Но Жданова и стихи не интересуютъ. Когда прозжали открытымъ степнымъ мстомъ, подъ яркимъ снгомъ, увидалъ онъ обозъ вдалек. Шли мужики съ возами. И тутъ выплыло въ памяти и навязло на язык любимое стихотворенiе, которое онъ училъ въ школ и не забылъ. Оно опять выплыло, когда Рыбкинъ читалъ стихи. И теперь все не отстаетъ.

…„Пришал зима. Трещатъ морозы. На солнц искрится снжокъ.

Пошли съ товарами обозы по Руси вдоль и поперекъ“.

Только и зналъ. Все повторялъ, глядя на качающiяся тяжелыя ноги товарища, напротивъ вверху. Даже голов стало больно.

Ждановъ достаетъ открытку съ краснымъ крестомъ, на которой напечатано – „изъ Дйствующей Армiи“, и начинаетъ писать карандашикомъ. Смотритъ на потолокъ и уписываетъ по словечку.

– Писарь нашъ писалъ хорошо, – говоритъ сосдъ. – Такъ начинается… „Лети мое письмо черезъ моря, черезъ лса, черезъ высокiя горы… въ городъ Танбовъ, прямо въ квартиру полковника Волгина“… У него тамъ знакомая въ горничныхъ служила.

Но письмо не пишется, да и писать не о чемъ. Это потомъ.

Уже вечеръ. Лежатъ. Въ уголк играетъ гарманя – „Сухой бы я корочкой питалась“.

Рыбкинъ бросилъ стихи и учитъ служить безхвостую бленькую собачку, съ чернымъ пятномъ на ух. Подхватилъ на дорог, когда шли на вокзалъ, пронесъ подъ-мышкой, – ршилъ везти на войну. Собаченк обрадовались, упросили взводного не отбирать. На вокзал прихлестнули ремешкомъ къ ножк стола и утащили въ вагонъ. Теперь собачка детъ безповоротно, скулитъ и подрагиваетъ. Называется – Штыкъ.

– Изъ хорошаго дома, можетъ, – хвостъ-то отрубленъ! Сетеръ, можетъ…

– Служитъ, стерва! А? Какъ здорово-то!...

„Сетеръ“ помаргиваетъ влажными глазками, подрагиваетъ плечиками, но служитъ.

Можетъ быть, думаетъ умной маленькой головой: гд онъ? и кто они? Ему даютъ сахару, вжимаютъ въ зубы, онъ трусливо опускается на лапки и, подогнувъ огрызокъ хвоста, свой „штыкъ“, уползаетъ подъ лавку, кладетъ сахаръ и начинаетъ тихо скучать. И жестко, и вс толкаютъ ногами.

Наступаетъ долгая ночь. Потрескиваетъ остывающая печка. Сидитъ передъ ней дневальный на корточкахъ и подкладываетъ уголь. Стоитъ густой храпъ, качаются тяжелые сапоги, гремитъ и скрежещетъ подъ поломъ мерзлое желзо. Отъ фонаря ходятъ и ходятъ тни.

Ждановъ лежалъ наверху, къ окошку. Ему не спится. Все думаетъ, – на Брянскъ или на Москву? Въ Орл будутъ утромъ, еще темно. Все думаетъ, какъ это случится, – позволятъ ли ему на большой остановк сбгать на часокъ въ деревню. Бывали случаи. Станцiя тамъ узловая, на узловыхъ подгоняютъ обдъ, стоятъ. А если ночью туда?.. Дорогу хорошо знаетъ, только бы отпустили. Онъ уже загадалъ: будетъ считать. Если до сотни не почешется Рыбкинъ противъ него, – а онъ сколько ужъ разъ чесался, – тогда на Брянскъ.

Досчиталъ до восьмидесяти и теперь спшитъ. Нтъ, досчиталъ. И тутъ какъ разъ почесался Рыбкинъ, и отлегаетъ отъ сердца. Потомъ начинаетъ думать, какъ побжитъ въ деревню. Потомъ о войн, о бояхъ. Видитъ блое поле, окопы, какъ на картинк въ „Зар“. Слышитъ, какъ воютъ пули. Это онъ знаетъ: ходили на стрльбище. Тутъ начинаютъ ползать мурашки въ пальцахъ, и позываетъ сходить за надобностью.

– Орелъ-то не прозжали? – спрашиваетъ Рыбкинъ – словно не спалъ.

– Нтъ, къ утру будемъ.

Внизу бредитъ молчаливый Печонкинъ, зоветъ Пашку:

– Пашка… Пашка… Панька…

– Держи огонь! – приказываетъ дневальному Курочкинъ.

Подъ лавкой начинаетъ скулить собачка.

– Цыцъ! – стучитъ на нее штыкомъ дневлаьный.

– Молчи, Штыкъ! – приказываетъ Рыбкинъ сверху, возится и кидаетъ сахаръ.

Долгая ночь, темная ночь. Ждановъ глядитъ въ запотвшее окошко, протираетъ шапкой.

Мутно блютъ проплывающiя поля. Гд-нибудь тутъ деревни, спитъ народъ. И вспоминаетъ Ждановъ свою Скворочку, видитъ избу; на стнк, подъ часиками, купленная имъ къ Пасх картинка – „Крестьянинъ и Медвдь“. Сидитъ съ уголка стола мать, заколола къ колнк и шьетъ розовую рубаху. Горитъ лампочка. Дуня надваетъ валенки – время идти на фабрику, смна.

„Дуньку не захвачу, пожалуй“, – думаетъ Ждановъ, – на фабрик“…

Синее утро. Орелъ. Поздъ стоитъ два часа.