Три часа

– Орелъ? – Орелъ.

Курочкинъ убжалъ. Слышно – будетъ прицпъ. Проходятъ, въ затылокъ, по-двое, съ мшками, въ срыхъ папахахъ. Шумятъ. Музыки не слыхать. Значитъ, еще эшелонъ.

Бжитъ мужикъ въ рыжей шапк, въ овчинномъ воротник; спотыкается на полу тулупа.

Прошелъ офицеръ, за нимъ солдатъ съ чемоданомъ у головы, кто-то въ форм, – студентъ, должно быть, – и барышня въ блой шапочк и съ платочкомъ у носа. Опять пробжалъ мужикъ съ срымъ мшкомъ, волочится за нимъ красный кушакъ, путается въ ногахъ. Три блыхъ хлба у него подъ-мышкой – вотъ-вотъ выскочатъ. Все останавливается, ищетъ глазами, дергаетъ солдатъ за рукавъ – распрашиваетъ. Три бабы бгутъ за нимъ, закутанныя въ красные, въ зеленую клтку, платки. „И чего это онъ?“ – думаетъ Ждановъ и видитъ опять – уже съ другого конца бжитъ все тотъ же мужикъ, шапка у него сдвинута, блые хлбы уже несетъ самая высокая баба, одна нога его въ двери, а голова смотритъ назадъ, и ротъ ощерился. Кличутъ его. Онъ машетъ мшкомъ на себя, зоветъ.

Вс четверо сбились въ кучку, къ стн, съ ними солдатъ. Мужикъ все дергаетъ его за рукавъ и тычетъ пальцемъ по воздуху, – разсказываетъ, должно быть, какъ искали.

Проходитъ сдой полковникъ, съ орлинымъ носомъ и черными, лохматыми бровями, тяжело опираясь на палку; за нимъ встовой съ синей тетрадью. Провели солдата съ зеленымъ лицомъ, прапорщикъ пишетъ, отрываетъ листокъ и даетъ унтер-офицеру, машетъ рукой – должно быть, отправить въ околотокъ.

Приходитъ Курочкинъ, говоритъ Шкробову:

– Нтъ, у машиниста справлялся… на Брянскъ.

Ждановъ ежится въ уголокъ, старается дышать тише. На Брянскъ!

– Прощай, Москва, златыя главки! – отзывается сверху Рыбкинъ, прыгаетъ внизъ и свиститъ:

– Штыкъ!

Нашариваетъ собачку подъ лавкой, тащитъ за лапки.

– Что, стерва… дешь!

Поздъ идетъ. Солдаты пьютъ чай. Рыбкинъ несетъ Штыка къ печк и все поглаживаетъ.

Собачка отворачивается и все моргаетъ.

– Штыкъ! – говоритъ Рыбкинъ, вшая ему на носъ баранку, – шабашъ теперь, къ нмцамъ демъ. Жилъ ты у барыни своей, супъ лопалъ… звали тебя Бобикъ, а то… Тузикъ… и знакъ у тебя на заду благородный…

– Чего собаку притащилъ, все равно бросишь… какъ по частямъ распредлютъ, – говоритъ бородатый Шкробовъ. – Штыкъ, подь сюда.

– Съ ней веселй. Я стихъ на ее сочиню.

Курочкинъ не разговариваетъ. Приладилъ ящикъ и пишетъ письмо. Ждановъ боится попасть ему на глаза. На Брянскъ! Сто двадцать пять верстъ до Брянска. Къ обду и попадемъ.

Морозное утро. Багровое солнце глядитъ въ окно. Много морознаго грохота. Лса, лса…

А какiе яркiе снга! детъ кто-то полемъ, по вшкамъ. Куда детъ? На базаръ, домой… а то за дровами… Снгири теперь по садамъ, на солнц. Приглядывается Ждановъ къ придорожнымъ деревушкамъ – бгутъ, бгутъ. Он закутаны въ соломенныя шубы, дымятъ розовыми дымками – дышатъ.

Въ ине ветлы, рыхлыя, нжныя, розовыя противъ солнца. Да какъ красиво! А ледъ на рчк зеленый, какъ на Чолкн. Бабы болтаютъ у проруби. Мимо, все мимо. Остались висть на прясл мерзлыя рубахи. Прощай, ддъ! Куда-то идетъ съ салазками… Вороны полетли за риги… Синяя церковь, будто въ Настасьин…

– Господинъ отдленный… – ршается, наконецъ, Ждановъ. – Позвольте доложиться…

И, робя, просится отпустить его побывать въ деревн, съ версту отъ останова. Тамъ будетъ обдъ, а ему на часокъ только, обернетъ живымъ дломъ.

– Наврядъ отпускаютъ… – сомнвается отдленный и думаетъ. – Наврядъ.

Требуетъ Курочкинъ, похлопываетъ по рук письмомъ, говоритъ – такого правила нтъ, нельзя. Смотритъ въ дтскiе глаза Жданова, которые не моргаютъ, мимо которыхъ сбоку несется за окномъ блое, и спрашиваетъ неохотно:

– Какая деревня?

– Скворча… съ версту всего… по документамъ у меня, господинъ взводный!

Курочкинъ не знаетъ никакой скворчи, но ему знакомо, что чувствуетъ сейчасъ Ждановъ: улыбнулась Москва! А тутъ и совсмъ рядомъ.

– Доложу, ладно.

Ждановъ солдатъ исполнительный, на счету. Нтъ команднаго голосу, потому и не попалъ въ учеьную команду, а былъ бы и отдленнымъ. Очень смиренъ, и лицо, каък у двушки.

Курочкинъ думаетъ о своей невст, продавщиц въ кондитерской, вертитъ на указательномъ пальц кольцо съ синимъ камнемъ и еще разъ говоритъ, что доложитъ.

Эти версты самыя длинныя. Въ гору подвигается поздъ, на станцiяхъ стоитъ долго что-то. Играютъ въ Уголк „корочку“, Вальковъ вынулъ зеркальце и приглаживаетъ усики-ниточки, Шкробовъ читаетъ уставъ полевой службы. Курочкинъ лежитъ на спин и разглядываетъ часы, какъ прыгаетъ стрлка. А завтра придетъ на вокзалъ Наташа, на всякiй случай прибжитъ по морозцу, отпросится въ магазин, а онъ уже далеко будетъ. Достаетъ изъ клеенчатаго бумажничка конвертикъ съ „электрической“ карточкой и разглядываетъ въ ладоняхъ, какъ въ ковшичк, худенькое лицо съ остренькимъ, какъ у птички, носомъ, взбитые волосы и открытую шею въ ямкахъ. Прикрываетъ лицо ладонями и цлуетъ. Отъ карточки пахнетъ ландышемъ. Прячетъ, беретъ старую газету и читаетъ о гибели цеппелина.

– Всмъ бы вамъ подсохнуть, чертямъ!

А Ждановъ считаетъ версты.

– Слушай мое сочиненiе… стихъ на Штыка написалъ! – кричитъ Рыбкинъ. – Штыкъ, сюда!