Три часа между рейсами [сборник рассказов]

— …Такова идея в общих чертах, — закончил он свою речь пять минут спустя. — Само собой, это всего лишь набросок, сюжет еще не проработан в деталях, но, если вы предоставите мне кабинет и стенографистку, дня через три это все будет изложено на бумаге.

Бернерсу, Костелло и Баху не понадобилось даже переглядываться, чтобы вынести общий вердикт. Бернерс ответил за всех спокойно и твердо:

— Тут нет идеи, Пэт. Под это я не смогу выделить деньги.

— А почему бы тебе не довести это до ума самостоятельно? — предложил Билл Костелло. — Тогда и посмотрим. Сюжеты нам сейчас нужны, особенно про войну.

— Думать гораздо легче, когда за это платят, — сказал Пэт.

Повисло молчание. Когда-то Костелло и Бах дружески выпивали с Пэтом, играли с ним в покер, ходили на скачки. И сейчас они были бы искренне рады видеть его куда-нибудь пристроенным.

— Ну конечно же, война… — уныло промолвил Пэт. — Сейчас всем только войну подавай, и наплевать на прошлые заслуги. Знаете, какое сравнение приходит мне в голову? Я представляю себе некогда известного, а теперь всеми забытого старого художника. Начинается война, и до него никому нет дела — он просто-напросто ненужный человек… — Пэт расчувствовался, жалея себя самого в этом контексте. — В то же самое время люди стараются спасти им же написанные картины, вывозя их в безопасное место как величайшую ценность. А когда он хочет помочь с погрузкой картин в фургон, от бедняги просто отмахиваются. Вот что мне напоминает вся эта ситуация.

На сей раз молчание продлилось недолго.

— А вот это уже недурная идея, — задумчиво изрек Бах и повернулся к коллегам. — Что-то в ней есть — как считаете?

Билл Костелло кивнул:

— Очень даже неплохо. И я уже знаю, куда это можно приткнуть, — в концовку четвертой сцены. Надо только превратить старого Эймса в художника…

Наконец-то дело запахло деньгами.

— Даю тебе две недели на доработку, — сказал Бернерс Пэту. — Две с половиной сотни в неделю.

— Всего за двести пятьдесят?! — возмутился Пэт. — Вспомни, когда-то ты платил мне вдесятеро больше.

— Это было десять лет назад, — сказал Джек. — Извини, Пэт, но это лучшее, что мы можем тебе предложить.

— Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя как тот старый художник…

— Не перегибай палку, — сказал Джек, с ухмылкой поднимаясь из кресла. — Ты все же сел на оклад — и будь доволен.

Пэт проследовал через приемную бодрым шагом и с огоньком в глазах. Полтысячи баксов за пару недель — на эти деньги он без проблем проживет месяц; а ведь работу можно растянуть и на три, а то и четыре недели. С гордым видом он покинул киностудию через парадный вход и купил в ближайшем магазинчике полпинты виски, чтобы дома отметить успех.

К семи вечера все представлялось ему в еще более радужном свете. Если он завтра выбьет аванс, можно будет прокатиться в Санта-Аниту.[93] А сегодня… сегодняшний вечер он посвятит удовольствиям. В праздничном настроении он спустился к телефону на первом этаже, позвонил на студию и выяснил домашний номер мисс Присциллы Смит. Уже много лет он не встречал такой очаровательной крошки.

…Присцилла Смит в своей квартире говорила по телефону весьма категорическим тоном:

— Очень сожалею, но никак не получится… Нет, у меня уже распланирована вся будущая неделя…

Когда она положила трубку, развалившийся на диване Джек Бернерс поинтересовался:

— Кто это был?

— Так, один человек, сегодня случайно заглянувший ко мне в офис. — Она рассмеялась. — Посоветовал мне никогда не читать книги, по которым я пишу сценарии.

— И ты хочешь, чтобы я этому поверил?

— Ты должен мне верить. Если постараюсь, я даже вспомню его имя. Но сперва послушай, какая идея пришла мне в голову при виде одной журнальной фотографии: там люди укладывали в ящики картины, чтобы эвакуировать их из лондонской галереи Тейт. И тут я подумала…

«Кипятку сюда — и побольше!» [94]

Пэт Хобби сидел в одном из кабинетов сценарного корпуса киностудии, созерцая результаты своих утренних трудов. Он занимался шлифовкой чужих текстов — единственной работой, какую удавалось раздобыть в последнее время. Сейчас он должен был срочно сделать конфетку из одного неуклюже слепленного эпизода, но слово «срочно» ничуть не пугало (как, впрочем, и не вдохновляло) Пэта, который с тридцати лет варился в этой голливудской каше, — а сейчас ему было уже сорок девять. За все утро, кроме перестановки нескольких второстепенных реплик, он мог занести себе в актив лишь одну короткую фразу, которую в фильме повелительно произносит врач:

«Кипятку сюда — и побольше!»

Фраза была хороша. Она явилась ему в готовом виде, как озарение, когда он просматривал рукопись. В эпоху немого кино Пэт мог бы пустить ее промежуточным титром, задав тон всей сцене и на время забыв о диалогах, но здесь требовалось придумывать реплики и для других персонажей. Как назло, в голову ничего не приходило.

— Кипятку сюда! — повторял он раз за разом. — И побольше!