Три часа на выяснение истины

— К-копейки, всего две тысячи. Мне ведь в общем-то некогда раскатывать на ней. Да и некуда, у меня работы много. Так, разве что на дачу когда съезжу. Ну что, б-берешь?

— Сейчас подумаю. Значит, еще триста граммов? Это что ж получается? И те, дополнительные, триста — по десять рублей всего?

— А т-ты как хотел, милый? Я тебе машину новую предлагаю, т-твою ты сейчас, вот сию минуту, ставишь в мой гараж, а сам домой едешь на н-новенькой. Учти, я даю тебе ее в долг, за тобой еще шестьсот граммов слитков. Ты мне веришь, и я тебе полностью доверяю. А доверие между деловыми людьми — самое святое. Н-ну, ты надумал?

— Черт с ним, согласен! — воскликнул Серегин. — Давай по рукам! А долг я верну через неделю, самое большое. Зуб даю!

24

Настенька Полякова тяжело переживала размолвку с Евгением Александровичем. Мысленно она не раз упрекала себя за то, что поддалась минутному гневу и написала письмо в областное управление внутренних дел. Впрочем, прошло уже несколько дней, а оттуда не было ни привета, ни ответа, и она напрасно спешила домой, нервничая, торопливо открывала почтовый ящик — в нем были только газеты.

Отец в первые дни после ухода из дома Евгения Александровича яростно отстаивал свое мнение, убеждал ее, что она права, но вчера он уже не вскакивал и не становился в свою любимую позу: руки сложив на груди, вскинув голову с седым, прозрачным хохолком. Он просто устало махнул тонкой рукой:

— Ах, доченька, вполне возможно, что я тоже погорячился. Но ничего, в крайнем случае его пригласят в милицию, ну, отругают, выпишут штраф, зарегистрирует он свое ружье. Ну, попсихует еще с недельку. И все обойдется. По-моему, в браке с Евгением Александровичем ты допустила один стратегический просчет.

— Это какой же? — повела плечом Настенька.

— Очень простой, но именно стратегический. Тебе надо было сразу родить от него ребенка.

— Мне? Портить фигуру? Толстеть? Папа, да ты в своем уме?

— Извини, но я в полном рассудке. И рассуждаю здраво. Ты должна понять психологию тридцатишестилетнего мужчины, если, конечно, он не импотент и детоспособен. Кто-то из великих сказал очень метко: ежели к сорока годам комната мужчины не наполняется детскими голосами, она наполняется кошмарами. Ты вникла? Это глубокая мысль. А с фигурой твоей ничего не будет. Мама в твои годы, уже родив и вынянчив тебя, заметь, она тебя выкормила грудью, ты у нас не искусственница, она была такая же стройная. А Евгений Александрович проникся бы к тебе большей любовью. Ты бы привязала к себе его еще крепче.

— Фу, папа, ходить мне в женскую консультацию, чтобы меня смотрела какая-то Ольга Киреева? Это же унизительно.

— Так что ты, вообще не собираешься иметь детей? — отец собрал на высоком лбу стайку морщин. — Да зачем ты тогда на свете белом живешь, деточка?

— Для собственного удовольствия. И потом, мне всего двадцать девять лет. А я знаю, что некоторые женщины и в тридцать шесть рожают. И в сорок. И ничего.

— Глупая, это можно тем, кто уже имел детей. А ты должна была по-хорошему родить три года назад. И каждый день промедления потом аукнется на твоем здоровье.

— Тем более, папа. Ты что, хочешь, чтобы я умерла при родах?

— Не умрешь, у тебя прекрасное здоровье. Да и Евгений Александрович может определить тебя, если понадобится, к любым знаменитым врачам. При его-то деньгах и связях это не проблема.

— Здоровье за деньги не купишь.

— Зато поправить всегда можно. Если Зайцев, конечно, способен, извини за прямоту, стать отцом.

— Не волнуйся, папа, на это он способен. Он мнителен, даже специально проверялся. А то, что я ни разу не попала к его сестренке, — это он меня бережет.

— Значит, любит! — отец снова взмахнул рукой и окончательно успокоился. — Значит, попсихует и вернется. И ты кончай ему перечить. Ты сама должна сделать первый шаг навстречу.

— А как же моя гордость? Он же мне пощечину закатил!

— Не будь дурой, не выкобенивайся, вот и не будет пощечин. Ее, можно сказать, на руках носят, а ей, видите ли, надоело. Ей скучно! А что тебе весело? Восемьдесят рублей зарабатывать? Тогда надо было институт заканчивать, пока у меня связи были, а не медицинское училище. Тогда бы ты еще могла на что-то претендовать. А ты ленивая.

— Зато красивая.

— Красота твоя, как снег весной, все равно исчезнет. И запомни, в холодильник ты ее не спрячешь. А голову надо иметь. Давай-ка мне еще кофейку с коньячком, да буду собираться домой. Знала бы ты, Настенька, как тяжко мне одному в четырех стенах. Мне же столько партий предлагали после того, как Маруся умерла. А я ради тебя, ради дочери своей, остался один. И ты не хочешь, чтобы твой отец при жизни понянчил внуков? Эх ты, бессердечная женщина! — Отец всхлипнул.

Настенька поморщилась, подошла к нему, сидящему в глубоком мягком кресле, погладила, как маленького, по седой голове:

— Ладно тебе, папуля, расстраиваться. Вот увидишь, я скоро перебешусь и пойму, что я такая же обычная баба, как та стерва, которая приходит к Зайцеву и на которую он смотрит своими сладкими глазенками. Наверно, ты прав, мне надо рожать.