Три части (сборник)

Прошло много лет, и мы встретились. Я посолиднел, заматерел. Я толкал перед собой широкую коляску с двойней. Под ней, в навесной сетке, поблескивали на солнце пустые бутылки. Меня сопровождал запах пива и дешевого табака. Люся, признанная в столице поэтесса, приехала побродить в одиночестве по городу юности, и первый, на кого она наткнулась, был я.

– Ты! Какое убожество! Так и пропадаешь на этом заводе? Что, мастер цеха уже? Что, даже и не мастер?

Как-то не вяжется. Всё, набранное курсивом – так, фантазия…

И она страдала. Стихосложение требовало пищи, и Люся, за неимением поблизости настоящего молока, прибегла к искусственному кормлению. То высокое слово, которое она услышала от меня, подействовало не сразу, но ближе к утру, когда она, удалившись в свой уголок, огрызком карандаша принялась медленно, мерно… Через два часа, когда уже было пора собираться на фабрику, стихотворение было вполне готово. Выкристаллизовалось и ее странное чувство ко мне.

Слово ее повело в ту ночь, слово, и ничего более, хотя и слово-то я имел в виду другое, созвучное… Может, его я и произнес, да она не расслышала?

– Святая…

3

Мне тогда нравился совсем другой тип женщин – миниатюрные, длинноволосые, не столь носатые. Даже цветом она была совершенно наоборотная: мне нравились блондинки, а Люся была чернушкой. Даже имя ее звучало, словно какой-то брызжущий плевок. Да и прыщи, видите ли…

Я понятия не имел, что Люся пишет стихи, искушена в науках и искусствах, много читает, постоянно проваливается во всяких экзотических вузах… Кстати, я тоже писал стихи, прозу, драму, тоже безуспешно поступал туда же, но мы ни разу не пересеклись и ничего такого друг о друге не знали: мы были просто два встречных тела в пространстве, и лишь много лет спустя выяснилось, по датировке, что писали мы об одном и том же, и мыслили мы одинаково.

А я мучительно искал родственную душу, кого-то, кто тоже бы тянулся к далекому, возвышенному, святому… И не нашел.

Прошли годы, и я встретил много родственных душ, и мне стало от них тошно.

Я сразу понял нехитрую тайну Люси, и мне впервые стало жалко эту девушку, потому что я понял, почему ее любят ребята, таскаются за ней, ублажают…

Сама Люся сделала это открытие позже, и сразу обвалился ее мир, все растрескалось, растеклось.

– Пойдем, познакомлю с моим другом, пойдем, очень хороший парень, у него мотоцикл, не пожалеешь…

Один из заводских привел Люсю в какие-то гаражи на опушке леса, там возился грязный, черноглазый, очень красивый парень, желанный…

Они раздавили на троих бутылку «Осени», поболтали, Люся захотела писать, зашла за гараж и вдруг, через тонкую железную стенку услышала:

– Нах ты ее привел, гнойную!

– Тихо, тихо: для связи… Связная, ты че, не видишь?

И тут-то все и обвалилось, растрескалось, растеклось, лопнуло – как хотите – любая нехитрая метафора… Люся натянула трусики и как-то по-новому увидела свои острые колени. И она побежала в лес, царапая ноги. Она бежала, и деревья всё продолжали падать.

Всё продолжали, каждый ствол, испепеляясь, осыпался, и ты, невежествен и зол, в тяжелом дыме растворялся, и каждый, кто вот так бежал, однажды истину почуяв, десятки ядовитых жал… Рара-рара… Недописалось.

События последних лет жизни предстали перед нею в новом свете. Она увидела своих подруг, своих парней, все свои несчастные любовные истории и главное – стихи, написанные по поводу дружбы своей и любви. Всё, вроде, остались те же самые слова – об одиночестве, непонятости, тишине… Вот и я был, в прошлом году я подарил ей спелую дыню с получки, сводил в кино, не тронул, даже не поцеловал, она привела меня в общагу, похвастаться перед подругами, и в тот же вечер я танцевал с другой, с которой и удалился, а Люсе уже как-то потом, при случайной встрече, тихо и грустно сказал: Прости, не сложилось у нас, извини… И она написала еще несколько обобщающих стихотворений.

– Святая, – сказал я.

– Связная, – надо было сказать.