Читаем Три девушки в ярости полностью

Три девушки в ярости

Я, съёжившись, прижалась к кому-то, вокруг много людей, я слышу их голоса, смех, все довольны, голос папы, запах пива, чьи-то ноги приплясывают по полу в такт, потому что холодно.

Зимой в Берлине всегда очень холодно. Я ничего ему не сказала. Сохранила ощущение про себя, будто должна защитить его от внешнего мира. Я ему улыбнулась.

Думаю, он хочет мягко подвести меня к моим детским воспоминаниям. Буду очень стараться. Мало-помалу я, быть может, смогу прорвать пелену тумана. Он идёт рядом. Это хорошо.

…

Я лучше понимаю его молчание. Вчера вечером он с таким напряжённым лицом, так тяжело подыскивал слова, что в конце концов потерял их, так ничего и не сказав. Я просунула свою руку в его.

— Ну же, пожалуйста, скажи мне!

Это ещё больно.

Моя старшая сестра, дорогая моя Лотта, умерла. Она была рядом со мной, когда проходили через Стену. Наверное, тянула меня за собой. Может быть, она запаниковала. Неизвестно. Я знаю только, что она упала. И умерла.

Вот что мне рассказал папа. Тем летом 61-го года мы с Лоттой были в Берлине. Ей предстояло готовиться к устному экзамену на бакалавриат, после того как она сдала письменный в июне. Вся остальная семья была на острове Рюген[10], потому что родилась Хайди и маме был необходим отдых. Когда они узнали, что в ночь с субботы на воскресенье возведена Стена, то пришли в ужас, пытались получить от нас хоть какую-то весточку. Они вернулись и никого в доме не нашли. На столике Лотты ещё горела ночная лампа. Все наши пожитки были на месте.

Они ничего не поняли. Подумали, что произошёл несчастный случай. Разыскивали нас в больницах. Дни шли за днями, и вот их стали терзать сомнения. Лотта раньше постоянно пропадала в западной части города — она ходила туда в лицей. Она обожала английский и хорошо успевала по философии. Не потому ли она так внезапно решилась сбежать на Запад, что поняла — здесь ей никогда не выучиться тому, о чём мечталось? А ведь её едва не приняли. Папа говорил о ней с яростью. По какому праву она втравила меня в это безумие? Слышать такое было тем невообразимее, что она всегда и всего боялась. Он сказал, что это была скромная девочка, немного полноватая и неуклюжая.

…

У меня в голове вертится столько вопросов. Зачем я захотела бежать с моей старшей сестрой в Берлин? Мне было 12 лет, а ей 17! Сама ли я этого захотела? Может быть, она? А что, если во мне-то и было всё дело?

…

Мне бы так хотелось вспомнить.

…

Вместе с письмом ты получишь мой подарок на Рождество. Это шарф, я сама его связала. Не смейся, так ведь и есть: иногда мне 99 лет с половиной. Но если вправду, то каждая петелька твоего шарфа — способ сделать хоть что-нибудь для тебя, чтобы ты носила это на себе.

Цвет зелёного миндаля очень пойдёт тебе. Кажется, в Париже очень холодно в этом году.

Поцелуй за меня всю семью. Даже твою бабушку Дельфину. И покрепче обними Фаншетту. Её мне тоже не хватает. Её яблок и горячего шоколада. Передай ей, что мои песочные пирожные куда хуже, чем её. Как думаешь, она пришлёт мне рецепт своих?

Это Рождество без тебя получится грустным. Да здравствует ближайшее лето. Обещаю тебе, что приеду.

От стен никакого толка. Берлин

1961