Три девушки в ярости

Он всегда улыбается, в хорошем настроении, выслушивает все признания, не осуждая, не разбалтывая никаких сплетен, широко раскрывает объятия и подставляет плечо всем, кому нужна поддержка. Он — тот, кого все обожают и никто толком не знает. Как-то вечером, когда оркестр играл уже просто под сурдинку — так мало нас пришло и все такие вялые, — Боб много выпил и под конец прикорнул в моих объятиях. Говорил он со мной очень мало, но я почувствовала, как ему здесь одиноко, каким он себя чувствует странным и сдвинутым. Он сказал, что ему нет места в Париже. Ещё тише прошептал, что не знает, есть ли вообще в мире такое место, где гомосексуалистам просто можно жить такими, какие они есть. Он порвал с семьёй, или, точнее, семья отказалась от него — когда он им сказал, «что из него вышло». Да ты ведь сама, наверно, заметила, сколько оскорбительных словечек, сколько ярости и умолчаний вокруг «этих голубков»? Наконец он заговорил об Америке. А если и там так, то вниз головой с моста. А когда мы снова увиделись, в другой раз, — в нём снова кипела радость, немного принуждённая, она ведь служит ему как панцирь. Мы много танцевали. Он так искусно вёл меня в танце, что окружающие пришли в восторг. Теперь стоит нам выйти на танцпол, как все расступаются и любуются нами. И в такие минуты я чувствую себя королевой (почти такой же красивой, как ты!).

Главное — скажи мне, прочитала ли ты то, что я помню про Лотту.

Обнимаю тебя и целую крепко-крепко, изо всех сил!!!

Сюзанна 67

P. S. Я каждый день хожу в твоём шарфе, бабуля Магда. Это мой самый прекрасный подарок.

Письмо 14 Сюзанна — Магде

Что я помню о Лотте, Дитере, Гансе и тебе.

Мы играем в большой комнате. Рождественский вечер. Мы ждём. Наши родители где-то недалеко — слышно, как они разговаривают и смеются. Пахнет папиной сигарой, это всегда добрый знак. Лёгкое облачко дыма у нас над головами и пустые стаканы, они всё ещё в беспорядке стоят на столе. Дело к полуночи, за окном черным-черно, много снега. То самое Рождество, какое дядя Карл рисует на картинках для книг. В красных и золотых тонах, с санками, северными оленями и заплечной корзиной, в которой полным-полно подарков.

Мы все разгорячённые, играем в догонялки, ведь раз это Рождество, то мы имеем право прийти за стол, а потом просто встать и выбежать из-за него, когда захотим, залезть к родителям на колени и в тысячный раз спросить: «Да когда же, когда? Скоро — это через сколько?»

Помню, как взрослые спрашивали нас, слушались ли мы их в этом году. Вспоминаю, как нам неловко, ведь мы хорошо помним, что если и слушались, то не так, как им бы того хотелось, и вот они смотрят на нас, а мы опускаем глаза.

Ты во всём им призналась. Что проглотила жвачку. Что нарочно сломала мою заколку, потому что рассердилась, и ещё ты сожгла волосы моей куклы. Я сказала, что «ничего страшного, ерунда». Я не хотела, чтобы ты им признавалась. Я считала тебя глупенькой — теперь Дед Мороз ничего тебе не принесёт. Тут я расплакалась. Я-то врала напропалую. И глупостей не делала. Ни единой! Это их смешит. Мы обе стоим, густо покрасневшие.

На ёлке звенит колокольчик… Взрослые с криком вскакивают. Дед Мороз уже за дверью. Нам надо быстро спрятаться в комнате. Слышно, как за дверью кто-то ходит взад-вперёд.

Мой брат Дитер насмехается над нами. Лотта сердится. Она не хочет, чтобы он насмехался. Он порывается что-то сказать. Она кидается на него и зажимает ему рот рукой. Они немного возятся. Она оцарапала его. У него кровь. Больше никто не смеётся. Непонятно, с чего вдруг такое. А за стеной взрослые продолжают играть в Деда Мороза.

Наконец Дитер выдаёт: «ЕГО И НА СВЕТЕ-ТО НЕТ!»

В это не верится. И вот уже слышен голос дяди Карла — тот очень громко спрашивает, все ли были послушны в уходящем году… В этот миг мне кажется, что мы все уже перестали быть детьми.

Лотта очень зла на Дитера. Или на весь мир. Она начинает трястись и раскачиваться вперёд-назад, как в приступе безумия. Ты пытаешься утихомирить её. Обнимаешь. Успокаиваешь её, всё твердишь и твердишь, что ничего страшного нет. Ты как будто давно умеешь так утешать. Как будто ты уже взрослая.

Лотта кричит. Она знает, что его нет на свете, и говорит, что хочет, чтоб он был, и, значит, он всё-таки существует. Она не хочет, не хочет, не хочет. Она продолжает верить в это. А Дитер просто дурак.

А я помню, что испугалась её. Я не хочу оставаться ребёнком. Я очень-очень горжусь тем, что знаю секреты взрослых. И вот потом, когда уже заходят распаковывать наши подарки, я играю с маленьким Гансом, как будто он отсталый ребёнок.

Ты не улыбалась в то Рождество. Ты обиделась на своих родителей за то, что они солгали тебе. Знаю, ты чувствовала себя преданной. Но не это было важно. Главным была она. Ты как будто хотела создать для неё особый мир, где воплотились бы все её мечты. Держать её за руку и не отпускать никогда.