Три Дюма

Петр Первый Алексея Толстого нарисован со всей доступной автору исторической точностью, но читатель смотрит на него не глазами писателя, а глазами его героев. Его нисколько не беспокоит то, что в этих книгах встречается и домысел и вымысел, — ведь он ищет в книге не достоверные факты, а художественную достоверность, и психологическую правду он предпочитает правде исторической.

Исторические романы Вальтера Скотта — это в значительной степени романы биографические. Одним из героев каждого из них — и не будем слишком притворяться, ради чего и написан роман, — всегда является какой-нибудь знаменитый исторический деятель. Но не он является центральной фигурой, протагонистом произведения. Мы видим его глазами главного героя повествования, обычно маленького человека. На его ответственность и ложится нарисованный писателем образ. Пусть автор согласен с героем, но читатель снова — и всегда будет так! — ищет не исторической, а художественной достоверности. Ведь английский писатель не покрывает людей минувших времен нашим лаком и не гримирует их нашими румянами, а убеждает нас в том, что благородные предрассудки прошлого так же любопытны, как крепкие латы и пышные султаны из перьев на клювовидных шлемах рыцарей…

Но ведь все это не биографии и даже не биографические повести, а исторические романы. А что такое биография как самостоятельный художественный жанр? Существует ли она?

Античность не оставила нам никакой традиции. Правда, биография-панегирик Плутарха, как и биография-донос Светония живы и в наши дни. Но великое наследство — как и во всех других областях — оставил нам в биографической литературе девятнадцатый век. Это наследство огромно и по объему и по значению. Однако мы должны изучать его критически: принимая и отвергая. Ведь в каждом народе живут две культуры и в каждом литературном направлении борются две тенденции, две генетические линии.

Томас Карлейль — знаменитый английский историк, чью великолепную прозу (именно прозу, потому что английская традиция считает историка прежде всего писателем, художником), чью прозу, с ее неукротимой энергией, великолепными и пышными, хотя порой и темными, причудливыми, странными образами, чтят не только англичане, но и весь мир, — стал знаменитым из-за своей книги «О героях и героическом в истории». Он утверждал, что всякая эпоха имеет свою идею, и тот человек, который выражает ее всего полнее, и есть герой эпохи. Общества же, лишенные великих идей и руководимые посредственностью, обречены на разложение. Его великая тень падает на весь девятнадцатый век, и отзвук его культа героев достигает и наших дней. «Всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, — писал он, — есть, по моему разумению, в сущности, история великих людей… История этих последних составляет поистине душу всей мировой истории». Но «разум человека неясен и шаток, на одного плодотворного деятеля в среде людей приходятся тысячи, миллионы служителей мрака».

Отвечая ему, знаменитый историк и тоже блестящий писатель демократ Мишле утверждал, что в истории нет цельного человека: «Мы найдем здесь только чиновников, завоевателей, законодателей. Знакомя нас только с публичной жизнью, история всегда будет показывать нам людей такими, какими они желали казаться». Мишле хотел видеть в истории не героев, но народ, человека не тогда, когда он приглашает посмотреть себя, но застигнутого врасплох. Но в трудах даже лучших биографов девятнадцатого века мы все же видим идеализацию героев, сглаженность острых углов, уход от конфликтов и противоречий современности, подчеркивание всего внешне значительного. Ко всей этой литературе можно было бы взять эпиграфом слова Дизраэли: «Жизнь слишком коротка, чтобы быть незначительной…»

Что мог противопоставить этому тяжкому викторианскому, наполеоновскому величию молодой двадцатый век, склонный к иронии, к импрессионистическим оценкам, с его интересом к эстетическим проблемам и пренебрежением — на Западе по крайней мере — к просветительским? Только то, что уже зрело в умах людей в эту эпоху войн, революций и освобождения народов. На место Героя и Истории (с больших букв) он поставил человека и время.

Справедливость требует сказать, что почти одновременно с Моруа (и даже немного раньше) с новым типом биографии выступил английский писатель Литтон Стрейчи. Но интерес к биографии как жанру художественной литературы был всеобщим, почти всемирным. В первом эшелоне шли два блестящих представителя советской литературы: Юрий Тынянов и Анатолий Виноградов.