Три дня и три ночи в загробном мире

Еле дождался я, пока рассвело, и пошёл искать того, кто потерял деньги. Я бродил по улицам, везде спрашивая, и набрёл, наконец, на след. Потерял их человек верующий, я его часто встречал на молитвенных собраниях, хотя и не был с ним знаком. Он приехал издалека и арендовал землю под огород, а деньги занял, чтобы довести огород до толку. Правда, все в его семье были весьма печальны от горя (и детей у них было много), но не бранились, а как истинно верующие молились Богу. И когда я пришёл и отдал им деньги, нельзя было описать их радости и счастья, что Бог услышал их молитвы. Они меня и обнимали, и целовали, и обещали завалить меня всем, что уродит их огород.

Их радость была понятна. Но моя радость была совсем иная, о ней трудно говорить и писать. Для неё нет слов, и не всем она знакома. Я был рад, когда нашёл деньги, но когда возвратил их — обрёл иную радость. Может быть, эту радость знают те, кому приходилось спасать людей от смерти, накормить голодного, нагого одеть и страждущего избавить от страданий; вообще, сделать благо и радость не себе, а другому, и от этого быть более счастливым, нежели тот, кому помог.

Когда я вышел из дома огородника, у меня стало на сердце так легко и светло, что и передать трудно. Я пошёл к морю, хотел помолиться, но там сновали люди и шумели волны, а мне хотелось тишины и одиночества. Я направился за город, к лесу и тишине.

Было солнечное утро, тёплый аромат струился от травы и цветов в поле. За полем был лес, а дальше горы, те самые, манившие меня и сулившие счастье, мир и покой… Я не могу выразить, что случилось со мной. У меня было такое чувство, будто я растворяюсь и сливаюсь с полем, травою, стрекотом кузнечиков, воздухом и солнечным светом. Свет утра совсем изменился и стал каким-то сияющим, всепронизывающим и розовым. Всё дрожало и искрилось перед моими глазами, а в душу и сердце потоком лилась блаженная и неописуемая радость. Мне казалось, будто я поднимаюсь над всем. Я опустился на колени в траву, с трудом овладел собою и хотел помолиться и поблагодарить Бога за ниспосланную мне радость и блаженство. Я шептал: «Господи… Господи…», с языка срывались обрывки обычных молитв, но они звучали как-то чуждо и жалко. Они гасили свет и всё блаженство.

Я возвращался домой, и мне показалось, что в это утро я понял три сокровенные вещи: что только совершая доброе дело, можно всем своим существом почувствовать присутствие Бога; что, быть может, те безмерные страдания, которые сейчас посланы людям, даны им в наказание за то, что они потеряли милосердие и доброту к своим ближним; и часто самая высокая молитва — молитва без слов…

Старика всё не было.

Наконец, не осталось у меня больше терпения дожидаться его. Было ясно: что-то с ним случилось. Я решил идти один, без проводника.

Нашёл гамак, чтобы, подвесив его между деревьями, спать, не боясь быть растерзанным зверями, и решил пробираться через леса и горы один, сколько хватит сил.

Мне говорили, что без проводника никак не пройти — заблудишься, ибо всюду непроходимые заросли, дикие звери, да и люди там не лучше зверей: за рваную рубашку убьют. Но удержать меня от намерения идти — больше уж ничто не могло. Душа моя тревожилась и как бы что-то предчувствовала. В ночи мне что-то шептало: «Торопись!.. Торопись!»

Уже почти всё было собрано в дорогу, как вдруг я заболел странной болезнью, вернее, — не болезнью, а каким-то оцепенением. Всё тело охватила слабость. Меня тянуло к покою, к неподвижности. Я садился где-нибудь в уединённом месте, чтобы меня ничто и никто не беспокоил, и сидел долго-долго, часами. И казалось мне, что я ни за какие блага не нарушу свой покой и это блаженное оцепенение. Словно в горячей воде сижу, радостная слабость, не хочется и пошевельнуться, и в голове одна мысль: «Только бы никто меня не увидел, только бы никто сюда не пришёл!»

До этого я был полон воли, горячо и хлопотливо собирался, теперь же рассудок меня торопит и зовёт в путь — а я не хочу и пошевелиться.

Потом пришли сны. Чёрные и тревожные, полные какого-то страшного предчувствия. Эти сны вывели меня из оцепенения, я превозмог свою болезнь и стал лихорадочно собираться. У меня появилось такое чувство, будто за мною погоня, ещё далёкая, неслышимая, но уже нельзя терять ни минуты.

Всё было готово. Хозяйка собирала мне в дорогу еду и просила то одно, то другое не забыть передать своим родственникам и знакомым в Персии. Молилась, чтобы Бог помог мне. И она, и её муж любили меня как родного.

Это был последний вечер под их кровом. Сердце моё ныло и что-то подсказывало мне. А я не мог ничего понять. Я не знал, что мне делать: жалко оставить людей, с которыми сроднился, оставить всех знакомых — привык я к ним. И оставаться не могу, и опасаюсь, что один иду, без старика, и что-то толкает меня внутри: «Иди скорей! Скорей! Пока не поздно».

Рано утром выйду. За день пройду лес, доберусь до гор и там буду ночевать…

Последнюю ночь я спал под навесом сарая. Было уже темно, Пошёл дождь.