Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День третий. Будущее

Но в прекрасные линейные мысли августа вклиниваются сомнения: «Однако… чуть не запамятовал… нельзя забывать то, на что мне уже открыли глаза: Дакия уже давно наша и… и… и все драгоценные металлы из её недр уже выкачаны Траяном и докачаны теми, кто правил после него. Неужели на меня и моё благословенное правление, и правда, ничего не осталось?.. Казначеи и прочие финансисты, ищите женщину… эээ… ищите деньги, землю носом ройте, женщин я сам себе нарою!»

Императору всё чётче вспоминается тот разговор с сенатором Претекстатом, а заодно и грезятся картины и образы, сложившиеся в голове, исходя из беседы мимоходом. Плывут живые сюжеты в сером веществе: вот умирает царь Дакии Децебал, и его приближённые разбегаются кто куда. Вот дакийцы-предатели на огромных блюдах с голубыми каймами преподносят императору Траяну сто шестьдесят пять килограмм чистого золота и триста тридцать один килограмм столь же чистого серебра. Всё добро – из того самого клада, что был спрятан по приказу Децебала в реке Саргессия, чтоб эти ценности не достались врагу. Так предатели из числа поверженного народа выторговывают себе у римского императора-покорителя Дакии жизнь и безбедную старость внутри своей новой римской родины.

Вот золотоносная Дакия с её молочными реками и кисельными берегами покрывается множеством разрабатываемых золотых приисков – оттуда высасываются новые несметные сокровища. Вот конкретное месторождение с названием Вереспаток – из него добывается и вывозится в Рим свыше двухсотпятидесяти тонн золота. Благородного металла в Риме теперь столько, что Траян, великий завоеватель из далёкого прошлого, отменяет в державе все налоги, а каждому свободному римскому гражданину-налогоплательщику единоразово выплачивается по шестьсот пятьдесят серебряных денариев.

«Не сестерциев, а именно денариев! Ну, а каждый серебряный денарий, как все знают, классически состоит из четырёх сестерциев!» – Филипп вспоминает слова сенатора Претекстата о том, что эта субсидия пусть и не на много, но превышала годовое жалованье рядового легионера!

(У Араба во сне, хотя он лежит в горячей ванне, выступает холодный пот, сжимаются, как у волка, челюсти, и скрипят зубы то ли от восхищения Траяном, то ли от зависти к нему).

О Господи Иисусе! Ведь в Дакии добывалось не только золото, но и электрум – такой самобытный минерал, где золото и серебро, словно сросшиеся близнецы, сплавлены меж собой как два в одном. Целый поток электрума сыплется с неба. Где счастье, там и бяда! Инфляция разыгрывается в империи, управляемой Траяном.

Одни воспоминания и ассоциации порождают другие: куда иголка, туда нитка. Вот она, готовая сеть-паутинка. Уже не один сон во сне, а как будто цепочка нанизанных друг на друга снов: мужчина спит и видит сон, а в этом сне – ещё один сон, а в нём – ещё один.

Как будто вся жизнь есть сон: вот в детской руке Филиппа ауреус с портретом Траяна на лицевой стороне, а на оборотной – с изображением Богини Виктории со щитом и надписью «Дакия». Но… тут императора осеняет, что, говоря о захвате Дакии, Претекстат имел в виду переносный смысл. Типа «такую же, как Дакия». Ибо в оригинальной Дакии, провинции давно завоёванной, нет больше серебра-злата-электрума! Пуст тот сундук, а потому потерял былую ценность. Не бывать в Римской державе, подвластной Арабу, гиперинфляции, не говоря уж о галопирующей! И даже просто ползучей не бывать!

Филипп во сне вдруг вспоминает, что собирался провести аудит и полную инвентаризацию имперских закромов ещё в 244 году, но так и не сдержал своего слова, не отыскал воров, не вытащил их за ушко да на солнышко, ни с кого не взыскал по делам их и по справедливости.

«Ещё есть время, – думает император, причмокнув во сне. – Вся жизнь впереди… надейся и жди!»

Внезапно один сон во сне прервался, а за этим – и вся цепочка. Остался просто логический и последовательный сон о грядущем.

*****

Император спит и грезит.

…В сражениях и стычках проходит вся первая половина 246 года нашей эры – и к середине лета робкие карпы, оставляя то ли римлянам, то ли на произвол судьбы свои города, веси и крепости, бегут, сверкая пятками… до самых Карпатских гор.

«О, Иисусе! Я же теперь…» – осеняет владыку Рима.

Мысль не прерывается, а естественным образом перетекает в прямую речь.

– Я нынче Карпийский Величайший! – объявляет император войскам, а разросшейся, как на дрожжах, канцелярии отдаёт приказ: – Сейчас же готовить об этом Эдикт за моей подписью и срочно сообщить в Рим! Сенаторы должны знать, что они не ошиблись в своём императоре! Пусть готовятся восславить меня официально сразу, как только судьба и Боги… эээ… как только Господь Бог позволит мне вернуться в столицу!

Голову туманят мысли, а язык вязнет в зубах и гландах (их ещё не научились при заболеваниях вырезать без последствий для здоровья).