Три дня одной весны

— Удачи тебе! И постарайся как можно быстрее отправиться в путь. Время дорого!

Вслед Анвару сказал Каримов:

— Жду всех вас в милиции.

— Хорошо, — чуть обернувшись, ответил Анвар и, закрыв за собой дверь, твердым шагом прошел полутемный коридор и оказался во дворе.

И едва увидел Анвара его конь, как тотчас тряхнул гривой и заржал: тихо и жалобно заржал гнедой! Звезда серебрилась на его лбу.

Конь заржал снова, теперь громче.

«Вымок, должно быть, мой гнедой», — подумал Анвар и, ласково погладив скакуна по голове, поцеловал его в белую отметину на лбу. Ладонь и губы сразу стали влажными.

Дождь затихал. Земля, травы, деревья, широкие твердые дороги и узкие тропинки, даже ночная тьма и скрытые ею небеса — все источало пьянящие запахи горной весны. Нетерпеливо и мягко бил копытом гнедой, разбрызгивая возле себя грязь.

Тучи раздвинулись; на небе сначала в одном месте, затем в другом стали появляться прогалины, как бы светящиеся изнутри темным серебром; редкие звезды посылали на землю свой холодный свет. Только на северо-западе, над горой Чилчарог, еще сверкали молнии и устало погромыхивали последние раскаты. И так прекрасен был мирный покой этой ночи с ее теплым дождем, запахами набирающей силу весны, отдаленными зарницами, глухим ворчанием грома и мерцанием одинокой звезды, что не хотелось верить, что люди все еще преследуют и убивают друг друга и что человек по-прежнему остается заклятым врагом человеку.

Взяв коня под уздцы, неподвижно, будто в полусне, стоял Анвар. Затем он встрепенулся в тревоге и подумал: в чей дом сперва зайти? — к Муроду… или к Саиду?

«Пойду разбужу Мурода», — сказал он наконец себе и, ухватившись за луку седла, вставил ногу в стремя.

2

В халате из зеленого бархата, искусно расшитом по краям, в голубой пешаварской чалме Усмон Азиз, сидя на седле и красивом седельном покрывале неподалеку от столетней арчи, рассеянно смотрел на ущелье, которое растянулось примерно на один санг[1] и, постепенно расширяясь, соединялось с долиной Гардон. Чуть ниже, в десяти шагах, стоял покрытый попоной темный тонконогий конь и, навострив уши, не отводил глаз от снежных вершин горы Чилчарог. Иногда, встряхнув блестящей, с красно-коричневым отливом гривой, он принимался стремительно кружить вокруг походного железного колышка, к которому был привязан. Но очень скоро он вновь застывал на месте и неотрывно глядел ввысь, на острые пики вершин. И тогда казалось, что на бездонные прекрасные его глаза набегают слезы.

Что вспоминал он в эти минуты? Быть может, ту счастливейшую пору, когда в своем табуне был он беззаботен и свободен и под голубым небом и жарким солнцем в бескрайней зеленой степи как на крыльях порхал вокруг юной кобылицы… Где она теперь, его легконогая, словно ветер, подруга? В долинах не было ее; он не видел ее в долинах! Может быть, туда, в высокие горы умчалась она. И в этот миг подобно стрела летит над таинственными вершинами — как в сновидениях случалось летать и ему… А табун? Где ныне многоголосый, кипящий табун, охваченный всепожирающим огнем великой страсти? Где табун, на топот которого счастливым гулом отзывалась земля? Где табун — вольный странник, радость мира, дитя и любимец просторов? Ах, не видали горя его глаза…

Усмон Азиз вздохнул и перевел взгляд на вороного. Всхрапнув, конь вновь закружил возле вбитого в землю железного колышка.

Глубокую печаль ощутил вдруг Усмон Азиз и сам себе сказал, не отводя взора от вороного: «Ты вроде меня — такой же скиталец. Сердце тоскует о крове, хочет стойла и высокой кормушки с ячменем — но тебе досталась иная доля. Переходя от селения к селению, от ущелья к ущелью, изнемог ты под седлом своего несчастного всадника. Где кров, о котором ты тоскуешь, и пристанище, которое наградит тебя отдыхом? Нет и не будет. Мы странники, мы бездомные скитальцы — мы чужие в этом краю».

И снова застыл на месте вороной. Но затем передним копытом разгреб влажную каменистую почву и громко заржал. Усмон Азиз встал и, заложив руки за спину, медленно направился к легкой зеленоватой английской палатке, стоявшей среди высоких арчовых деревьев.

Чуть ниже видна была вторая палатка, площадка вокруг нее и накрытые попонами и накоротко привязанные кони. Они лениво тянулись к молодой, ярко-зеленой траве и поочередно отвечали на горестное ржание вороного. Иные, впрочем, делали это как бы нехотя. Там, у второй палатки, пылал костер; опоясанный патронташем широкоплечий мужчина неторопливо подбрасывал в огонь сухие ветки, разламывая их на почти одинаковые части. Он выглядел лет, наверное, на сорок — с мрачным темным лицом и большими неподвижными овечьими глазами, в которых словно бы навсегда погас свет мысли и жизни.

Поодаль, изредка переговариваясь между собой, сидели на снятых с коней седлах несколько мужчин: молодые и средних лет, все они были перепоясаны набитыми патронами патронташами. Напряженное ожидание выражали их задубевшие, черные от ветра, дождя и солнца лица. На покрытой ночной росой траве мирно лежали одиннадцатизарядные английские винтовки.