Три дочери Льва Толстого

Позднышев, сладострастно изводя себя ревностью, придумал историю измены, исказив и преувеличив случай Трухачевского, и не преодолел искушения убить жену – однако именно и только любовь к ней наполняла и освещала собой всю его жизнь. Убив ее, он разом уничтожил самого себя. В финале рассказ мужа-убийцы перерастал во вселенскую историю о несчастном человеке[336], который движим любовью к другому человеку, но эта любовь до крайних пределов мучительна и чревата безвыходными тупиками. Эта мысль глубоко созвучна сказанному героем Достоевского в повести «Кроткая»: «На нашей земле мы истинно можем любить лишь с мучением и только через мучение! Мы иначе не умеем любить и не знаем иной любви»[337].

Однако при этом важно помнить, что и та и другая повесть включают в себя, и особенно в финале, свет нравственного преображения героев. Правда, и у этой истории в каждом конкретном случае была своя проблемная глубина.

Публицистическая часть «Крейцеровой сонаты» явно не сходилась с финальной, одно противоречило другому. У самого Толстого было ощущение внутренней согласованности своего произведения. Его другу Черткову сложность и противоречивость повести не импонировала, и он потребовал от писателя полнейшей определенности в высказываниях, указав ему на отсутствие «центра христианских убеждений»[338]. Толстовский последователь настаивал на «более всестороннем освещении вопроса» и приведении повести «к большему единству»[339]. Вскоре и сам Чертков напишет статью с говорящим названием «Трезвые мысли о половых отношениях», которой будет открыт сборник «Тайный порок», опубликованный издательством «Посредник» в 1894 году. Однако Толстой не откликнулся на настойчивое требование своего друга и исправлять свою повесть, центруя ее на христианских убеждениях, не стал.

Сам факт создания повести вскоре стал предметом осмысления самого автора, в письме В. Г. Черткову Толстой отметил: «А что-нибудь скверное б[ыло] в Кр[ейцеровой] Сон[ате]. Она мне страшно опротивела, всякое воспоминание о ней. Что-нибудь б[ыло] дурное в мотивах, руководивших мною при писании ее, такую злобу она вызвала. Я даже вижу это дурное. Буду стараться, чтобы вперед этого не было…»[340] Драматизм диалога творца «Крейцеровой сонаты» с жизнью и с самим собой остро уловил тот же Н. Н. Страхов. В одном из своих писем он заметит о Толстом: «В „Крейцеровой сонате“ разве не прямо кровь его сердца?»[341]

Толстому пришлось, реагируя на первые резкие читательские высказывания, написать «Послесловие» к своей повести, где в тоне поучения он поддержит самые резкие высказывания своего героя. И это оттолкнет от него, автора «Крейцеровой сонаты», читателей-современников. В «Послесловии» к повести Толстой напишет: «Я ужасался своим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было. И как ни противоречат эти выводы всему строю нашей жизни, как ни противоречат тому, что я прежде думал и высказывал даже, я должен был признать их»[342]. Толстой в каком-то смысле даже смягчит жесткость поучения рассуждением об идеале: «Целомудрие не есть правило или предписание, а идеал или, скорее, – одно из условий его. А идеал только тогда идеал, когда осуществление его возможно только в идее, в мысли, когда он представляется достижимым только в бесконечности и когда поэтому возможность приближения к нему – бесконечна. Если бы идеал не только мог быть достигнут, но мы могли б представить себе его осуществление, он бы перестал быть идеалом. Таков идеал Христа, – установление царства Бога на земле, идеал, предсказанный еще пророками о том, что наступит время, когда все люди будут научены Богом, перекуют мечи на орала, копья на серпы, лев будет лежать с ягненком и когда все существа будут соединены любовью. Весь смысл человеческой жизни заключается в движении по направлению к этому идеалу, и потому стремление к христианскому идеалу во всей его совокупности и к целомудрию, как к одному из условий этого идеала, не только не исключает возможности жизни, но, напротив того, отсутствие этого христианского идеала уничтожило бы движение вперед и, следовательно, возможность жизни»[343].

Писателю была нужна ответная реакция современников, разрешающая собственные его сомнения в правильности выводов, к которым он пришел, создав «Крейцерову сонату». И читатель отозвался. А. П. Чехов точно заметил, что повесть «до крайности возбуждает мысль»[344]. Без преувеличения, «Крейцерова соната» стала событием в европейской и российской жизни последней четверти ХIX века. А. А. Толстая вспоминала: «Трудно себе представить, что произошло, например, когда явились „Крейцерова соната“ и „Власть тьмы“. Еще не допущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались везде с неимоверной страстностью. Казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого… Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой»[345].