Три дочери Льва Толстого

Как-то медицинская сестра А. Толстая обратила внимание на свой внешний вид, о чем и вспомнила позднее: «За последние месяцы я совсем отвыкла от цивилизации и не обращала никакого внимания на свою внешность. Да это было и невозможно во время походов. Вероятно, жуткий был у меня вид. Облупившееся от солнца и горного воздуха лицо, грубая, пропитанная лошадиным потом, засаленная серая поддевка из кавказского сукна, шаровары, сапоги, на голове черная барашковая папаха с белым верхом. Их носят здесь для предохранения от солнечного удара»[851]. Но для мужчин внешний вид медсестер уже не играл важной роли.

Еще из Каракалисы Толстая написала сестре Татьяне, что медсестры столкнулись с новой для них опасностью: офицеры, лишенные женского общества, обратили свое внимание и на них. В Александру Львовну влюбился бравый терский казак-сотник[852]. Один раз он прискакал в санитарный отряд на только что купленном красивом арабском караковом[853] жеребце. Александра похвалила жеребца, а через несколько дней вместо своего рыжего мерина обнаружила араба – подарок тотчас ускакавшего сотника. Его еле догнали тогда и с трудом уговорили вернуть мерина, а подарок забрать. Обиделся казак и запировал. «Далеко за полночь раздавалось пенье казаков. Разгулялась сотня вместе со своим начальником. Пели, плясали под самым окном генерала Абациева»[854]. Нарушители порядка были наказаны: казаки выговором, а сотник отправкой на фронт.

Через несколько дней он пришел к Александре попрощаться:

«– Я ухожу на фронт. Одно из двух: или выслужусь, или убьют. Обращаюсь к вам с последней просьбой: уделите мне один час времени.

Мы оседлали лошадей и поехали в горы. Что говорил он мне, не помню, но помню, что был он тихий, грустный и почему-то я чувствовала себя виноватой.

Александра Толстая. 1915

После этой прогулки я больше никогда его не видела, но 50 лет спустя, уже в эмиграции, я получила от него милое письмо из Франции. Он доживал свой век в доме для престарелых»[855].

Однажды, во время передвижения по дороге из Каракалисы в Игдырь (через него пролегал путь в город Ван), Александра Львовна была всерьез напугана:

«К вечеру мы[856] дошли до военного пункта. Ночевать негде, отвели одну комнату на двоих. Разделись, потушив свет, в темноте, чтобы не мешать друг другу. А рано утром – опять в путь. Шли целый день. А вечером, когда стемнело и мы спускались под крутую гору, мимо нас вдруг просвистела одна пуля, вторая… „Курды!“[857] – заорал во все горло ординарец-осетин. Мы, сестры, боялись курдов. Были случаи, когда курды насиловали и убивали женщин. И у всех нас, сестер, всегда был с собой цианистый калий…

Дали лошадям шенкеля и карьером понеслись под гору. А гора крутая, темно, ничего не видно, тропинка усеяна камнями, того и гляди лошадь спотыкнется, упадет. И тогда… пропали. Я откинулась назад, сколько могла, чтобы облегчить передние ноги Алагеза, а мысленно все твержу: „Выручай, милый, голубчик, только не спотыкнись“.

Александра Толстая среди служащих полевого госпиталя. 1915

Ускакали…»[858]

Удивительным образом этот военный эпизод 1915 года рифмуется со случаем из военной истории Л. Н. Толстого. Дело было на Кавказе 13 июня 1853 года. «Ехали в экипажах и верхами, а сопровождали солдаты. Желая погарцевать и похрабриться, трое отделились от „оказии“ и поскакали вперед, а именно: Лев Николаевич, его кунак (приятель) Садо[859] и Полторацкий. Под Львом Николаевичем была высокая серая лошадь, дорого заплаченная, красивая, но тяжелая, с прекрасным проездом, т. е. иноходец[860]. Дорóгой Садо предложил поменяться лошадьми, чтоб Лев Николаевич испробовал резвость ногайской породы[861] лошади Садо. Только что они поменялись, вдруг им навстречу из-под горы показались вооруженные чеченцы. Ни у Льва Николаевича, ни у Полторацкого не было оружия. Полторацкий был на плохой артиллерийской лошадке, он отстал, в него выстрелили, попали в лошадь, а его изрубили на месте шашками, но он остался жив. В то время как Садо, махая ружьем, что-то по-чеченски кричал своим землякам, Лев Николаевич успел ускакать на быстроногой маленькой ногайской лошадке своего кунака Садо». Софья Андреевна заключила, записав этот рассказ мужа: «И так опять-таки случай спас жизнь Толстого»[862].