Три дочери Льва Толстого

Михаила Львовича Толстого в эмигрантские годы его жизни разыскал венгерский граф. При этой встрече русский и венгр бросились друг другу в объятия. «Они познакомились, – уточнил сын Михаила Львовича, – при курьезных обстоятельствах. Во время войны на Юго-Западном фронте этот венгерский граф попал в плен к русским. В полдень в палатке был накрыт стол; мой отец нашел вполне естественным пригласить пленного обедать вместе с другими офицерами. За столом они поговорили о военной утренней стычке, нашли много общих знакомых, после этого венгра отправили в плен. Венгерский дворянин никогда не забывал этот благородный поступок и поклялся отплатить долг, разыскал моего отца, которого в тот же вечер пригласил в цыганский ресторан»[899].

Исходная архетипическая оппозиция «свой – чужой» во всех этих историях присутствовала, ибо война есть война. Однако русские, французы, немцы, венгры – все искренне сопереживали друг другу.

И все же первоначальные представления людей, вовлеченных в водоворот военного времени, не могли не претерпевать изменений. В европейском и российском обществе шли разнообразные и сложные процессы. Патриотические настроения начала войны неуклонно угасали, и заметно активизировались антивоенные и антиправительственные, и не только они. В самом начале войны и сын Л. Н. Толстого Лев публично высказался в духе «русской идеи» Ф. М. Достоевского[900]:

«Встает, поднимается русский народ… Хочет стряхнуть с плеч вековое немецкое иго. Идет на смерть за свое великое.

Давно в истории русской не было такого взрыва воодушевления. Что-то надвигается такое, чего мы не ждали от нас самих, чего мы не ждали от Провидения. Каждый день, каждая секунда русской жизни теперь полны глубочайших душевных переживаний, глубочайшего смысла, серьезности и умиления. 〈…〉

Борьба началась за те великие начала, какие должны стать навеки в основу культуры человечества… Начала эти славянские. Эта борьба не оценивается обыкновенной меркой. Перед этой борьбой, за которой рвется на простор подавленный дух, нет ни страха смерти, ни страха перед страданиями, которые облегчат долг каждого из тех, кому не суждено быть в рядах борющихся…»[901]

Это было весьма громкое и знаменательное высказывание сына Льва Толстого, поднимавшее на щит коренной историософский вопрос послепетровского времени – о самоопределении России.

Однако позднее, в книге «Опыт моей жизни», в одном очень резком заявлении Льва Львовича в связи с военными неудачами России отчетливо и довольно неожиданно в контексте ранее им же сделанного публичного «продостоевского» высказывания прозвучали, помимо прочего, и резкие антирусские нотки: «… вина была в отсталости России, в ее гнилом обществе и диком народе, в ее допотопной религии, в ее допотопной мысли, в ее слабом царе, а главное, в ее политической незрелости и дурацком франко-русском союзе»[902]. Называя русский народ «диким», Лев Львович в очередной раз разошелся со своим отцом и, по существу, сделал резкий выпад против Достоевского.

С одной стороны, между воюющими в ходе масштабной и кровавой войны постепенно нарастала враждебность и озлобленность, а с другой стороны, люди, пусть и в разной степени и в разное время, так или иначе противостояли свершающемуся безумию, при этом наиболее активные из пацифистов подвергались травле со стороны общества и государства. Круг вражды и ненависти расширялся и замыкался.

18 января 1916 года Т. Л. Сухотина записала в дневнике:

«Война все продолжается. Тяжело от нее. Какое чудовищное состояние человеческого сознания. Любить не только нельзя – это стыдно, позорно, преступно. На днях Маргарита (падчерица эстонца-управляющего), немочка, плакала и кричала, что это „неправда, что я люблю немцев!“. Ромен Роллан[903] оплеван всей Францией за то, что смел сказать, что немцы такие же люди, как и мы.

Я не дошла до высоты Ромена Роллана и не опустилась до низости Маргариты. Я не могу чувствовать, что немцы такие же, как и другие народы: мне кажется, что в них есть черты тупой жестокости, не свойственной другим народам, но я не стараюсь их ненавидеть. Напротив. Очень хорошая была статья старика-художника Поленова[904] о германцах, объясняющая их жестокость слишком сильно развитой „государственностью“. Человек – уже не человек, а часть своего государства, для поддержания которого все допускается»[905].

Агрессивная воинственность немцев воспринималась пишущей как недопустимая и неприемлемая, и важно, что при этом ею же делалось усилие против собственного, активно заявлявшего себя чувства ненависти к ним. В рассуждении Татьяны Львовны, поддержавшей художника, встает все тот же проблемный вопрос: о соотношении человеческого и государственного. Для Сухотиной очевидно: человек не может быть полностью подчинен «государственности», безоглядно раствориться в ней, в противном случае будет оправдана любая его жестокость.