Три дочери Льва Толстого

Начало истории самостояния Александры Львовны Толстой знаменательно. Главный вход в Новоспасский монастырь – святые врата, они «символически уподоблялись тесным вратам спасения, через которые „многие поищут войти, но не возмогут“» (Лк. 13: 24). Попав сюда, арестантка Александра Толстая испытала особые чувства, о чем записала в дневнике: «Не будучи православной, я все же никогда не могла отрешиться от какого-то чувства, привитого еще с детства, благоговения при виде кладбища, монастыря. Чувствуется какой-то покой душевный, равновесие…»[992] Спустя годы тот же врезавшийся в память эпизод был подан ею отчасти иначе: «Кладбище. Старые, облезлые памятники, белые уютные стены низких монастырских домов, тенистые деревья с обмытыми блестящими листьями, горьковато-сладкий запах тополя. Странно. Как будто я здесь была когда-то? Нет, место незнакомое, но ощущение торжественного покоя, уюта то же, как бывает только в монастырях. Вспомнилось, как в далеком детстве я ездила с матерью к Троице-Сергию»[993]. В последнем описании появились не только цветопись того лета и оставшийся в памяти запах, но и весьма важное припоминание о поездке с Софьей Андреевной в Троице-Сергиеву лавру.

Первые слова, что услышала Толстая, оказавшись в монастыре, были руганью: «Шкура подзаборная, мать твою…» В книге «Дочь» она, конечно же, не стала дословно воспроизводить услышанное. Ей врезалась в память сцена: «Из-за угла, растрепанные, потные, с перекошенными злобой лицами, выскочили две женщины. Более пожилая, вцепившись в волосы молодой, сзади старалась прижать ее руки. Молодая, не переставая изрыгать отвратительные ругательства, мотая головой, точно огрызаясь, изо всех сил и руками, и зубами старалась отбиться»[994].

Новоприбывшую поселили в келью братского корпуса. Александру Львовну определили в одну из трех комнат общей камеры. Здесь, как она позднее узнала от бывшего монастырского звонаря, еще недавно «жил праведный старец архимандрит Пантелеймон», а теперь он «ютился где-то за стенами монастыря»[995].

В дневнике 1920 года остались сдержанные заметки Толстой о сокамерницах, с которыми ее свела судьба. В книге «Дочь» о них сказано подробнее, и особым светом пронизано описание тети Лизы, которая произвела на Толстую «впечатление человека верующего, сильного духом». В восприятии Александры Толстой эта женщина была «одной из тех крестьян самородков-сектантов, которых так высоко ценил отец»[996].

Александра Львовна вспоминала:

«Я толкнула дверь и очутилась в низкой светлой квартирке. И опять пахнуло спокойствием монастыря от этих чистых крошечных комнат, печей из старинного, с синими ободками кафеля, белых стен, некрашеных, как у нас в деревне, полов. Высокая, со смуглым лицом старушка, в ситцевом, подвязанном под подбородком сереньком платочке и ситцевом же черном с белыми крапинками платье, встала с койки и поклонилась.

– Тетя Лиза! – сказала ей Александра Федоровна[997]. – Это дочь Толстого, вы про него слыхали?

– Слыхала, – ответила она просто, – наши единоверцы очень даже уважают его. Вот где с дочкой его привел Господь увидеться! – И она снова поклонилась и села.

Лицо спокойное, благородное, светлая и радостная улыбка, во всем облике что-то важное, значительное.

„Это лицо не преступницы, а святой, – подумала я, – за что она может сидеть?“»

Тетю Лизу обвинили незаконно, не разбираясь в ситуации (соседка-самогонщица перенесла аппарат в ее сарай, где его и нашла нагрянувшая милиция). Полгода без суда и следствия она отсидела в концлагере, ни на что не жалуясь: «Ну да везде Бог, Его святая воля». Тетя Лиза приняла скопчество[998] еще в юности и, несмотря на искушения, выдержала строгий обет. Вместе с сестрой воспитывала сирот. Они собирали их по деревням, одно время заботились о проживающих у них пятнадцати сиротах. И даже в голодные революционные годы сестры продолжали воспитывать сирот: «Вязальная машина у нас есть, трех коз держим, с десяток кур, – вот и живем». Спустя годы Александра Львовна в книге «Дочь» заострила внимание на своей реакции на рассказ этой женщины о прожитой жизни:

«Я смотрю на ее сухое скуластое лицо с повязанным на голове ситцевым, всегда чистым сереньким платочком, на ее черную с белыми крапинками ситцевую кофту навыпуск, такую же юбку в сборках, смотрю в ее умные черные глаза, такие спокойные и чистые, и мне делается неловко и стыдно за себя, за свою жизнь…

Да, ей немного надо, а если надо, то не для себя, для других»[999].