Три дочери Льва Толстого

По сравнению с Татьяной Мария, согласно стоявшая на позициях отца, отпадала от жизни семьи и окружающих. Она понимала, что ее жизнь чревата одиночеством, но была готова к этому: с ней оставался отец. Она пишет Павлу Бирюкову удивительные строки: «Хочу отделиться от табуна, жить одной, гораздо будет лучше. Я это намеренье папá сказала, он говорит „только меня не покинь“. Мне это было очень приятно. Он все пишет и говорит, что будет много давать мне работы. Так что жить будем с ним»[111]. Девушка мечтала выйти замуж за Бирюкова, а потом поселиться своей семьей рядом с М. А. Шмидт, так мог бы сложиться тесный круг верных последователей отца, семейное сопрягалось бы с идеалом служения людям.

Второй сын Толстых, Илья, заметил, что на протяжении десятилетий между отцом и сыновьями «взаимная любовь подразумевалась, но не выказывалась». Иное дело – последний сын и дочери: «Он был нежен с моим младшим братом Ванечкой и был нежен с дочерьми, особенно с покойной сестрой моей Машей. Она как-то умела подойти к нему просто, как к любимому старику-отцу, она, бывало, ласкала и гладила его руку, и он принимал ее ласки так же просто и отвечал на них»[112].

В конце 1920-х годов Павел Бирюков, находясь в эмиграции, посчитал необходимым опубликовать письма дочери Марии к отцу и сопроводить текст своим предисловием, пронизанным чувством любви к ней, пронесенным через десятилетия: «Благодаря качествам, которыми природа одарила Марию Толстую, она сделалась любимицей своего отца, его утешением. Лучше всех остальных членов семьи Мария представляла себе те высокие идеалы, которым служил отец, и, несмотря на телесную слабость, всеми недюжинными душевными силами стремилась навстречу этому свету»[113].

Теперь ненадолго оставим Марию Толстую.

Вопрос о характере соотнесения общественной, религиозно-философской позиции отца с текущей жизнью неустанно вставал перед дочерьми. Однако в каждом отдельном случае острота его звучания была разная. Проблемное заострение этот вопрос получал в размышлениях Татьяны. Ей, по-видимому, было сложнее младших сестер: ее детство прошло в атмосфере счастливой дворянской семьи, а на рубеже 1870–1880-х годов, в годы ее беззаботной молодости, начался новый этап его жизни. Но Татьяна не последовала за ним в его духовных исканиях. «Как могла Таня, любившая живопись, общество, театр, веселье и наряды, отречься от всего этого, и остаться скучать в деревне, и ходить на работы?»[114] – и через годы вопрошала Софья Андреевна.

И все же и во второй половине 1880-х годов духовное продвижение старшей Татьяны к отцу неуклонно продолжалось. Со временем отцовская позиция становилась ей ближе, и она начала вникать в ее суть. 21 ноября 1886 года Татьяна записала:

«Сегодня я ходила гулять одна и все думала о том, как надо жить. И мне представилось, что совсем не так страшно прямо взглянуть на жизнь, как мне это прежде казалось. Прежде я думала, что, придя к известным убеждениям, надо что-то необыкновенное предпринять: все раздать, пойти жить непременно в избу, никогда не дотронуться до копейки денег. А теперь я вижу, что этого совсем не нужно, а надо видеть, что хорошо и что дурно, и жить там, где меня судьба поставила, как можно лучше, и как можно менее огорчая других, и как можно больше делая для них. Я где-то в своем дневнике спорила сама с собой, что нужно нам или нет делать деревенские работы? Не все ли равно – деревенские или какие-нибудь другие, лишь бы работа моя была нужна другим или по крайней мере не мешала бы другим, как живопись, музыка и т. п. К чему я тоже пришла, это что никакой системы и распределения жизни быть не может, а надо каждую минуту жить так, как лучше, и делать то, что другим от меня нужно. Я с радостью вижу, что мое воспитание начинает делаться и что мне все легче и радостнее жить на свете. Мое чувство страха к смерти папа тоже вылечил немного, доказав мне, что, в сущности, никакой смерти нет. „Если, говорит, тебе твоего тела жалко, то наверное каждая частица его пойдет в дело и ни одна не пропадет“. Дух тоже не умрет.

Всякое слово оставит след в остающихся душах, даже мои личные черты не пропадут, если не в моих детях, то в племянниках, братьях они отразятся, и только разве мое сознание пропадет, т. е. сознание моей личности как Тани Толстой. 〈…〉 Еще он нас тем утешал, что говорил, что никакая смерть не может отнять у нас то, что есть самого дорогого на свете – отношений с людьми и любви к ним. И не любви к отдельным избранным людям, а ко всем без исключения. К этому я тоже становлюсь ближе, но, Боже мой, как еще далека oт того, как следует любить всех»[115].