Три дочери Льва Толстого

Мне тяжело, что в эти драгоценные для меня дни я не могу быть с вами, с моим народом, на русской земле. Мысленно я никогда с вами не расстаюсь.

20 марта 1978.

Александра Толстая»[1714].

Сохранились драгоценные воспоминания о последних месяцах жизни Александры Толстой. Ирина Арсеньевна Власова, пражская знакомая Т. А. Шауфус по работе в Обществе Красного Креста в 1938 году, приехала в США из СССР осенью 1978 года. И она захотела увидеть Александру Львовну.

Позднее Власова вспоминала о своем визите в Валлей-Коттедж: «В моем представлении это не ферма, а большой парк, в котором расположились небольшие коттеджи. Над тенистым комплексом главенствует храм Преподобного Сергея Радонежского. Золотой купол с крестом горит в сиреневом закате…» Гостью предупредили, что Толстая очень больна и уже не встает, затем отвели к больной. «Входим в спальню. Это не спальня, а большая палата. Все тут предельно скромно, ничего лишнего, даже мебели нет. Только большая фотография Льва Николаевича висит на голой стене». Посетительнице при виде Толстой становится понятно, что той уже не справиться с болезнью.

«Александра Львовна с большим трудом протягивает руку и долго в ней держит мою. Рука у нее большая, теплая. Я делаю усилие и выдавливаю из себя что-то бодренькое, чтоб чем-то ее заинтересовать, а сама досадую, что все, о чем говорю, не то, совсем не то, что надо непременно сказать. Почему-то повышаю голос. Мне кажется, что пожилые люди туги на слух. Александра Львовна поправляет меня. Голос у нее глубокий, речь медлительно-чеканная:

– Не говорите так громко. У меня обостренный слух. Я слышу не только через стенку, но и все, что происходит в другом конце дома.

Больная старается улыбаться, чтобы загладить мою неловкость. Говорю тише. Она – вся внимание тому, что я рассказываю, и руку мою все держит в своей руке. Постепенно успокаиваюсь.

Александра Львовна задает мне множество вопросов, интересуется всем: тем, что я художник, создаю образы кукол для телевизионных детских передач, что жила и училась в Париже, посещала художественную студию ее сестры – Татьяны Львовны, что давно знакома и работала с Татьяной Алексеевной, и, конечно же, тем, как месяц тому назад побывала в Ясной Поляне.

Ее крайне удивляет то, что я не собираюсь остаться в Америке, что через пару недель возвращаюсь в Советский Союз.

Тут приходит мне в голову мысль о том, что к ней чаще всего приходят просители, я же стою перед ней и не прошу никакой помощи. То, что я, по ее пониманию, „вырвалась“ из Советской России, на самом деле оказывается – вовсе не вырвалась. Ее это очень волнует и трогает. Чувствую, что для нее я человек из другого мира, но она симпатизирует мне».

По просьбе Толстой через два дня Власова приехала еще раз и рассказала ей о недавних юбилейных торжествах в Ясной Поляне, на которых побывала перед поездкой в Штаты.

«Это волнует больную. К ее глазам опять подступают слезы, но она просит меня продолжать. Ее интересует все, что касается родительского дома. Когда я там была с экскурсией, то не могла предположить, что самой придется у постели дочери Льва Николаевича пересказывать все своими словами. Я совсем не подготовлена и руководствуюсь лишь подсказкой своей души. Мне так хочется рассказать достойно, подробно, а главное, схоже с теми воспоминаниями, которые в эти минуты, как я наблюдаю по выражению ее лица, воскресают в ее памяти. Это важно для нас обеих. Вспоминаю прекрасные семейные портреты в зале, мебель, посуду на обеденном столе, разные трогательные мелочи в спальнях Софии Андреевны и Льва Николаевича, кабинет писателя с письменным столом, портрет Софии Андреевны с маленькой Сашей на руках. В этом кабинете сохранился кожаный диван, на котором родились все дети Толстых. Конечно, каюсь в том, что утаила от Александры Львовны нелепый факт – „ложечку дегтя“ в отношении к портрету матери с дочерью. Экскурсовод не считала нужным пояснять посетителям, чей портрет, она так была инструктирована и на вопросы не отвечала. В те годы об Александре Львовне нельзя было упоминать. Чтобы ее не очень расстраивать, я только вскользь упоминаю о годах войны, когда бесчинствовали фашисты на нашей многострадальной земле. О том, как они расквартировались в яснополянском доме, отступая, его подожгли, как жители села все же успели вынести из усадьбы, спрятали и сохранили национальные реликвии. 〈…〉

– Спасибо же им – большевикам, – говорит она, – за то, что сохранили дом отца, спасибо всем.

Отрадно было слышать эти слова, добрые слова благодарности, обращенные к России, ко всем соотечественникам и особо к тем преданным энтузиастам, которые берегут Ясную Поляну как святыню. 〈…〉

Когда больная открывает глаза и слегка поворачивается ко мне, я набираюсь смелости и задаю ей еще вопрос. Мне думается, что имею на то право совести, право долга, что-либо ей, дочери Льва Толстого, сделать, то, что в моих силах, в чем никто потом не сможет меня попрекнуть.