Три дочери Льва Толстого

Что же делать? Надо было на чем-то остановиться. В конце концов решили поступить так, как если бы отец умер, – а именно чтобы его наследники вошли во владение его имуществом и разделили его между собой. Произвели оценку всего недвижимого имущества. Затем все разделили на десять частей, по одной на каждого ребенка и выделили одну матери. Мы тянули жребий»[577].

Сергей Львович унаследовал имение в Чернском уезде (800 десятин земли), Татьяна Львовна – Овсянниково, Илья Львович – Гриневку и 368 десятин земли при селе Никольско-Вяземском, Лев Львович – московский дом в Хамовниках и около 400 десятин в Самарской губернии. Андрей Львович и Александра Львовна – по 2000 десятин земли в Самарской губернии. Младший сын Иван и Софья Андреевна – Ясную Поляну. Неравенство долей было решено восполнить денежными выплатами.

«Дележ этот был для нас очень тягостен, – вспоминала Татьяна Львовна. – Мать это чувствовала. Она пишет сестре: „Есть в этом разделе что-то грустное и неделикатное по отношению к отцу“»[578]. В происходящем не участвовала только Мария Львовна: она «отказалась от участия в наследстве родителей как в настоящее, так и в будущее время». Однако Софья Андреевна с большим недоверием отнеслась к решению средней дочери и «взяла ее часть на свое имя и написала на этот капитал завещание в ее пользу»[579]. Время показало, что мать поступила предусмотрительно: как помним, Мария Львовна изменила свое решение, выйдя замуж за Оболенского. В последние минуты своей жизни она же подписала завещание в пользу мужа.

Жизнь вносила и другие коррективы. После смерти младшего сына Толстых, Ивана, в 1895 году принадлежащая ему часть Ясной Поляны перешла к братьям: Сергею, Илье, Льву, Андрею и Михаилу. При этом управлять яснополянским хозяйством продолжала Софья Андреевна.

7 марта 1895 года, через месяц после смерти Ванечки, с которым Лев Толстой связывал надежды на продолжение своего дела, впервые появилось неофициальное завещательное распоряжение. Глава семьи обратился к своим наследникам с просьбой отказаться от авторских прав на его сочинения. Вот сам текст:

«Мое завещание приблизительно было бы такое. Пока я не написал другого, оно вполне такое.

1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу – как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще.

2) В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать.

3) Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В. Г., Страхову 〈и дочерям Тане и Маше〉 (что замарано, то замарал сам. Дочерям не надо этим заниматься), тем из этих лиц, к[оторые] будут живы. Сыновей своих я исключа[ю] из этого поручения не п[отому], ч[то] я не любил их (я, слава Богу, в последнее время все больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие к[отор]ых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародован[ие] чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не п[отому], ч[то] я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, но п[отому], ч[то] эти дневники, в к[оторых] я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют…

А впрочем, пускай остаются мои дневник[и], как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить Его.

Из остальных бумаг моих прошу тех, кот[орые] займутся разбором их, печатать не всё, а то только, что может быть полезно людям.

Все это пишу я не п[отому], ч[то]бы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но п[отому], ч[то] вперед знаю, что в первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения, и рассуждать о них, и приписывать им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писанья не будут служить во вред людям.