Три дочери Льва Толстого

«Все же в конце концов мамá добилась своего. Осень 1902 года, по возвращении нашем из Крыма, мы проводили с мужем в Ясной. И вот в один из вечеров к нам пришел папá и опять осторожно и стыдливо стал просить у меня отдать ему эту бумагу. Он говорил, что мамá его замучила историями, что она ничего понять не может, что то, что она с ним делает, чудовищно, но что во имя высшего блага необходимо отдать ей это завещание и что вообще это и не важно, цело ли оно, а важно, что все дети знают его волю.

Как ни горько мне было согласиться, как ни возмущалась я таким материальным взглядом на писания папá со стороны матери – она как раз вела тогда переговоры о продаже всех сочинений Брокгаузу[587], – я не могла не исполнить желания папá. Я отдала ему эту бумагу, он передал ее мамá, которая немедленно и уничтожила ее»[588].

Мария Львовна ошиблась, Софья Андреевна не сделала этого, документ сохранился.

С. А. Толстая 1903

Графиня зафиксировала другую подробность происходившего в те октябрьские дни: Оболенский сказал, что «они с Машей собирались эту бумагу обнародовать после смерти Льва Николаевича, сделать известной наибольшему числу людей, чтоб все знали, что Л. Н. не хотел продавать свои сочинения, а жена его продавала»[589].

Действительно, по мнению Оболенских, всеми своими действиями Софья Андреевна ставила под сомнение убеждения позднего Льва Толстого: для современников его высказывания расходились с реальным положением вещей. Опасения молодых супругов были вполне справедливы, вместе с тем сами они неизбежно оказывались в ситуации противостоянии Софье Андреевне. И не случайно мысль Толстого начала ими «спрямляться». Достаточно сравнить фрагмент из толстовского текста неофициального завещания с его более поздней подачей дочерью: «Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще» (Л. Н. Толстой) – «В завещании его было категорическое его желание, чтобы его хоронили не по-церковному, а между тем мaмá была в то время так настроена, что прямо выражала намерение, вопреки его воле, похоронить его по-церковному» (М. Л. Оболенская).

Знаменателен и факт появления письма-отчета, почти доноса, Оболенского Владимиру Черткову, и предпринятое в нем определение, с одной стороны, круга «наших друзей», с другой – противостоящей партии Софьи Андреевны, к которой принадлежали все братья, кроме Сергея. При этом учитывалось мнение и семнадцатилетней Александры, а важное значение придавалось позиции Татьяны Львовны. Особое внимание обращает на себя завершение письма Оболенского: «Маша Вам шлет привет и вполне одобряет то, что я здесь написал»[590].

Может быть, Мария Львовна и вполне поддерживала своего проявившего столь рьяную активность мужа, однако характер ее описания тех же событий несколько иной: меньшая определенность, некая размытость, скорее, свидетельствуют о ее более осторожном отношении к сложному вопросу, решение которого будет чревато серьезными потрясениями. Она не могла не предчувствовать этого.

Л. Н. Толстой известил в феврале 1900 года своего друга В. Г. Черткова о завещательном распоряжении, а через четыре года вернулся к вопросу о разборе рукописей и вновь написал, что доверяет сделать это и Черткову, и жене. Они могли распорядиться толстовскими бумагами. Однако с годами ситуация менялась, и важнейшую роль в дальнейшем развитии событий уже сыграли Александра Львовна Толстая и Чертков.

И вот теперь настала пора поближе познакомиться с В. Г. Чертковым. Главным событием, определившим всю судьбу этого человека, стала встреча с Толстым в 1883 году. С тех пор всю свою жизнь Чертков посвятил собиранию, хранению, изданию и распространению произведений и идей Льва Толстого. Старший сын писателя так определил одну из причин дружбы отца с Чертковым: последний «верил, что Лев Толстой – основатель новой религии, а он – Чертков – его первый ученик, апостол и продолжатель его дела. Это, разумеется, льстило отцу. Однако для того, чтобы продолжать дело Льва Толстого, ему недоставало одного – гениальности Льва Толстого, и дело свелось к тому, что он неуклонно и деспотически настаивал на том, что он должен быть единственным хранителем его рукописей и издателем всего им написанного»[591].