Три дочери

– Рано еще спать-то, – проговорил Савченко и сам удивился тому, что произнес. Разве он специалист по детям, по детской жизни и детским снам? Он специалист только по собственному детству, а это и общее детство две большие разницы, как говорят в Одессе… Засек, что другой Савченко, нырнувший в пустоту и сделавшийся маленьким, совсем маленьким, укоризненно покачал головой.

– Набегались девчонки, – пояснила Фрося. – Да потом они привыкли рано ложиться. Рано ложатся – рано встают.

Она повесила авоську на гвоздь, вбитый в дверь – не стала из нее доставать ни мочалку, ни мыло, села на стул, устало свесила руки, сняла с себя кофточку и осталась в новенькой, затейливо сшитой блузке, которая, впрочем, не могла скрыть ни ее худобу, ни вздутых жил на шее и мужских ключиц. Вздохнула шумно, горько, бросила взгляд на Савченко, словно бы спрашивала. Что делать дальше?

Что делать? Этого Савченко и сам не знал, засек опять, что маленький, сидящий далеко-далеко, в неземной пустоте Савченко вновь укоризненно покачал головой. Впрочем, нет, не укоризненно – скорее сокрушенно.

– Знаете что, Фрося, давайте перекусим, – неожиданно взбодрился он и гулко сглотнул слюну. Не от того сглотнул, что хотел есть, – потребности заморить червячка он не ощущал совершенно, – а от волнения, от того, что попал в ситуацию, в какую не попадал даже на фронте, от того, что сейчас он выглядел неестественно жалко и глупо.

– Давайте, – согласилась Фрося. Она, похоже, чувствовала себя так же жалко, как и Савченко.

– Вы раскладывайте картошку, а я пока вскрою тушенку, порежу огурцы… Хлеб у вас есть?

– Нет, – Фрося качнула головой, поймала недоуменный взгляд Савченко, хотела пояснить, почему нет хлеба, но вместо этого скорбно поджала губы, окостлявела лицом и сделалась старше самой себя.

Савченко оглянулся на спящих девочек, на Катюшку с Надюшкой – они-то что ели? – Фрося засекла его красноречивый взгляд и снова ничего не стала пояснять, замкнулась в себе, в своей скорлупе.

Так они очутились каждый в своем мире, он в глубокой пустоте, из которой веяло холодом, она в скорлупе, что не поддается никакому молотку.

– Обойдемся без хлеба, – примирительно произнес Савченко, стараясь одолеть пропасть, возникшую между ним и Фросей.

Фрося молча поднялась, так же молча взяла кулек с картошкой и ушла на кухню. Савченко остался один, попробовал успокоить гулкое, не на шутку разгомонившееся сердце, но сердце не слушалось его. Савченко было муторно, паскудно – никакие падения в пустоту, никакие попытки поглядеть на себя со стороны не помогут, не спасут – он получил то, что хотел.

Стиснул зубы, сдавливая матерное слово, чуть не выскользнувшее из него, оглянулся на спящих девчушек и едва не задохнулся: горло ему сжала жалость. Что заставляет мать этих невинных существ заниматься непотребным промыслом? Ведь явно в этой убогой каморке побывал не только Савченко, побывали другие и часть тех мужчин девчушки видели, часть пропустили мимо – вот так же, во сне… Как они воспринимают чужих дядь, что говорят о них? Савченко застонал и, отгоняя от себя ответ, возникший в нем произвольно, сам собою, помотал головой. И Фросю, и самого Савченко эти девчушки могли обозвать только оскорбительными словами.

Нет, не укладывалось это у него в голове, все перепуталось, скаталось в один клубок: Фрося, эти беспомощно спящие доверчивые девочки, муж, находящийся, видать, на кудыкиной горе, барак, изопрелые доски, проложенные к жилью через гнилую сырость… Он снова резко помотал головой.

Надо было что-то делать. Савченко достал из кармана ножик, который всегда носил с собой – ножик выручал его в самых неожиданных случаях, этакая занятная австрийская поделка, с двумя нержавеющими лезвиями и набором всякой всячины: шилом, отверткой, штопором, ножничками, пилкой, открывашкой пивных бутылок, с колечком, к которому Савченко привязал прочный шелковый шнурок.

Первым делом он открыл бутылку со спиртным, понюхал, что там есть, водка или самодельная табуретовка, которую могут гнать из чего угодно, даже из опилок и коровьего дерьма. В бутылке была водка: запах исходил хоть и резкий, но спиртовой.

Подумал: австрияки штопор сконструировали так, что он обязательно вытягивает пробку из горлышка, не срывает ее, как наш – после нашего пробку приходится выбивать кулаком, шаг у нашего штопора длинный, слабо выгнутый, по существу плоский, а у австрийского рассчитан в самый раз; если сделают австрияки ножнички, то эти ножнички будут стричь, а не мять или рвать бумагу, как у нас; если сработают отвертку, то она не станет гнуться, словно жестяная скрепка… Специальным коготком, имевшимся в ноже, Савченко вскрыл консервы – шов получился идеальный, консервную банку можно было использовать под посуду.