Три дочери

Умолк инвалид. Молчала Фрося. Молчал и Савченко, не зная, куда деться. Иногда инвалид поднимал на него глаза и Савченко чувствовал его взгляд, тяжелый и острый, – инвалид будто бы рубил майора саперной лопаткой и майор чувствовал себя жалко. Даже если бы на фронте он попал в плен, и то себя бы так не чувствовал, хотя страшнее плена ничего, наверное, нет.

У майора сейчас не было ни одного защищенного места, он был открыт весь – только бей, и если бы сейчас его начали бить, он бы даже не смог защищаться. Куда влез, во что вляпался? Повеселился, называется, отвел душу, потешил тело! Тьфу! Почувствовав боль в руке, Савченко разжал пальцы и увидел на ладони кровь. Он стискивал руку так сильно, что ногтями пробил кожу на ладони.

Боль отрезвила его – собственно, сам он ни в чем не виноват. А вот насчет стыда – стыдно! Со всего себя содрал шкуру, весь в крови, – не только рука, сам весь в крови.

– Майор, ты не стесняйся меня, – униженно попросил инвалид, – не уходи, а? Я сейчас испарюсь. А ты исполняй свой офицерский долг, а! – Инвалид вновь выскользнул из шкафа и с грохотом прокатился по полу – не рассчитал звучную силу шарикоподшипников, оглянулся на диван, где спали девчушки и жалостливо скривился: близнята уже проснулись и молча хлопали светлыми, чистыми глазенками. – Ну вот, – произнес инвалид побито и умолк.

Боль возникла у Савченко внутри – сосущая, затяжная, чужая. Сквозь сжатые зубы он втянул в себя воздух, надеясь, что это остудит его, даст возможность утишить свое сердце, одолеть пакостную сосущую боль и перевести дух, но уловка не помогла: он словно бы попал под автоматную очередь, все у него болело, все жгло – руки, ноги, плечи, грудь, затылок. Он сам себе не завидовал – да какой там завидовал? – сам себе был просто противен.

– Ты, солдат, совсем меня, я вижу, скотиной считаешь? – проговорил Савченко чужим надтреснутым голосом, сморщился, покачал головой. – А я не скотина, нет…

Словно бы вспомнив о чем-то, Савченко вскочил со стула, подхватил инвалида под мышки и рывком оторвал от пола.

Укороченное тело инвалида оказалось на удивление легким, Савченко думал, что Фросин муж весит много больше, и рассчитывал на другую тяжесть, поэтому чуть не промахнул мимо стула. Но не промахнул, устроил тележку инвалида на стуле.

– Погоди, майор, – попросил инвалид, – мне тут надо… насчет емкостей.

– Понял, – сказал Савченко, опустил инвалида на пол.

Тот исчез. Через пять минут уже вновь взлетел на стул, придержал себя снизу рукой, чтобы шарикоподшипники не соскользнули с сидения, привычно ухватился за край стола – все, теперь инвалид не даст ей соскользнуть.

Савченко почувствовал, что у него мелко дрожит подбородок, попытался унять дрожь – бесполезно, лучше было бы, если б рот свело железной судорогой – ни раскрыть его, ни слово молвить, а дрожь – это противно. Он и сам себе был противен – сколько раз уже думал об этом.

Интересно, какие сейчас у него глаза? Сухие или предательски влажные, с мокрым блеском? Савченко оглянулся на близняшек. Девчонки уже не лежали, они сидели на диване, плотно сцепившись руками, как и во сне, составляя собою единое целое, и жадно смотрели на стол.

Савченко, словно бы опомнившись, схватил бутылку, налил инвалиду полный стакан водки, потом подцепил вилкой сочный шматок тушенки, вывалил его на хлеб, сунул в руки одной девчонке, та быстро отцепилась от сестрички и попыталась разломить хлеб с мясом, чтобы честно поделиться нежданным подарком, но Савченко остановил ее:

– Не надо! Я сейчас еще сделаю, – движение было решительным, а голос, как и подбородок, дрожал, выдавал майора, Савченко огорченно это засек, отковырнул еще один кусок тушенки, положил на хлеб, протянул второй девочке.

Потом налил водки Фросе и, уже не удивляясь тому, что и стаканов на столе было три, налил себе, проговорил скорбно, прежним дрожащим голосом:

– Ну ладно… Ну ладно… Выпьем и забудем. Что было, то было, – чокнулся с хозяевами и махом опрокинул водку в себя.

Сколько он ни пил ее, проклятую, раньше, а ни разу она так не обжигала ему нутро, как сейчас. На глазах у Савченко выступили слезы. Вот теперь точно не скажешь, что взгляд у него сухой – Савченко получил свое. Он заел водку картошкой, оказавшейся горячей, обжегся снова, попробовал картошку выплюнуть, но сдержался и пересилил ожог. Вспомнив о близнятах, взял с тарелки две картофелины, перекинул к ним.

– Осторожнее там… Горячие!

Девочки, которые до этого молчали, будто немые, на сей раз вежливо поблагодарили:

– Спасибо, дяденька!

Савченко через силу усмехнулся: если бы девчушки все знали об этой жизни до конца, – как и о цели его визита, то вряд ли бы называли его дяденькой.