Три дочери

Савченко прошел этот коридор, сзади, настигая его, громыхал на самодельной тележке инвалид. Лицо слева – плоское, съеденное сумраком, лицо справа – такое же, как две капли воды похожее на первое, а в общем-то неразличимое, лицо слева, лицо справа, все физиономии плоские, одинаковые, хотелось остановиться и крикнуть им что-то, может быть, даже обидное, но Савченко сжался, отделил себя от этих людей и одолел коридор молча.

Лишь у входной двери сказал:

– До свидания!

Ему никто не ответил и Савченко очутился на маленькой деревянной площадке, с которой круто вниз уходила лестница. Этакая дорога на эшафот. И с эшафота. Савченко подождал, когда до площадки догромыхает так и не догнавший его инвалид – не бросать же, в конце концов, человека здесь, но инвалид от помощи отказался:

– Я сам, майор, сам! – И настолько неловко, крякая, охая, задыхаясь, стал кидать тележку со ступеньки на ступеньку, что Савченко не выдержал:

– Ты хотя бы для себя горшок держал в комнате, что ли!

– А девочки? – просипел инвалид. – Они же почти все время дома! Нет, не могу!

– Тогда на этих ступенях износишься! Либо шею себе сломаешь.

Савченко помог инвалиду одолеть один марш, потом, подхватив под мышки, стащил по второму маршу вниз и оставил его там.

– Все, прощай! – прощание короткое, зажатое, но Савченко понимал, что сегодняшняя встреча долго не будет давать ему покоя, заставит еще помучаться, вынесся на улицу, сплюнул в сторону, услышал, как в спину ему толкнулся крик инвалида – почти материально осязаемый, горький:

– Не поминай нас худом, майор!

– Иди ты! – огрызнулся майор скорее на самого себя, чем на инвалида, наугад шагнул в темноту, ногами попал во что-то вязкое, засасывающее, шагнул в другую сторону – там тоже была грязь; в конце концов он махнул рукой на все, что сопровождало его сейчас, на все неудобства и, мягко говоря, сюрпризы здешнего пейзажа, и пошел в темень, в ночь, не разбирая дороги.

Бог не выдаст, свинья не съест, так, кажется, считают русские люди – он обязательно выберется на сухое место. Хотя сложнее всего будет пройти наугад замусоренное мокрое русло бывшей речки, но и это уже не страшило Савченко – не утонет!

Он на скорости свергся с глиняного крутяка, еле-еле затормозил каблуками, постоял немного, приходя в себя, приводя в порядок дыхание и сердце, – ошалелый, еще не осознал до конца все происшедшее, для этого просто понадобится время, глаза его постепенно привыкли к темноте и в вязкой струистой черноте он различил черные неподвижные полоски и смело пошел на них.

Это были доски, проложенные через гибельное место, майор угадал их; осознание того, что он еще способен принимать правильные решения, угадывать, вселило в него немного бодрости и минут через пятнадцать он вышел на трамвайную остановку, к кривому железному столбу, с которого мальчишки сорвали металлическую досочку с обозначением этой географической точки.

Запаса бодрости хватило ненадолго, горючее кончилось скоро, и он, глядя в струистую черноту ночи, в которой не угадывалось буквально ничего – ни деревья, ни дома, ни гигантский город с его сильным заревом, обреченно подумал о том, что в одиночку ему не справиться с поражением, не счистить с себя коросту, не заживить рубцы… Нужен друг, нужен врач, – пусть это будет тот же Мосолков, никого другого найти в Москве Савченко не сможет, – и вообще, пусть придет врач, пусть придет садовник…

Первый – для того, чтобы помочь Савченко выздороветь, второй – чтобы очистить землю от скверны, от гнили, от сухих корней, мешающих жить новым росткам, пусть уберет, обиходит все… Савченко действительно желал, чтобы на землю пришел садовник и в ту пору тоскливо сжимался, не зная, как ему быть.

Дурные предчувствия одолевали его, на душе было одиноко, хотелось выпить водки, заесть огурцом, но где он в этот час, в этом гнилом, Богом забытом месте возьмет водки?

Закрыл глаза от подкатившей горечи и его повело, повело в сторону, закрутило словно в вихре, он вытянул руки, чтобы не упасть и прислонился спиною к столбу.

Так стоял до тех пор, пока из темноты не выплыл длинный, хорошо освещенный, двухвагонный, везущий в себе жизнь трамвай.

Пассажиров было немного – трамвай делал неподалеку круг и не успел подобрать весь припозднившийся люд, посереди первого вагона стояла молодая кондукторша с сумкой и что-то объясняла двум фезеушникам… Савченко благодарно улыбнулся всем им – трамваю, фезеушникам, кондукторше – наконец-то жилая льдина приплыла к нему, одинокому полярнику… А может, его имя – Ной?

Он пришел в гостиницу, заляпанный грязью по самые колени. Седенькая, похожая на кубышку бабуля, сменившая давешнюю очкастую старушку, влезшую в их жизнь с ненужными советами, пустила Савченко только на порог, дальше не пустила, вынесла мокрую тряпку:

– Оботрись, родимый! Извозюкался-то как! Ты чего, товарищ, на войне снова побывал, что ли?

Не хотелось ничего говорить старушке, но не говорить было нельзя и Савченко, стараясь нагнать в голос побольше бодрых светлых красок, проговорил:

– Война – не война, бабуля, а полевые учения состоялись.

– Это какие же такие учения?