Три дочери

Да, интересен был Шпицберген и интерес этот у Веры не пропадал – наоборот, усиливался. Тетя Кира думала, что августовский снег и белый медведь, заглядывающий в окно барака, испугают московскую девчонку, а оказалось, нет – та только посмеивалась счастливо, да жадно вглядывалась в лица людей, в очертания обледенелых гор, пробовала на прочность трос, перекинутый к соседнему дому, убеждалась в том, что он не оборвется, и вновь смеялась легко.

Охотники на морзверя – именно так называлась профессия, существовавшая в пятидесятые годы, – каждый день, несмотря на снег и мороз, которые начал понемногу показывать зубы, – уходили на промысел.

Били в основном моржей, тюленей, белух, свежее мясо в «ресторане тети Киры» в ту пору почти не переводилось. Иногда на кухню попадало и китовое мясо. Верка пробовала это мясо в Москве, там его продавали часто, стоило оно недорого, но московская «китятина» была хуже шпицбергенской… Здешнее мясо было настоящим объедением.

Оленина – темная, сочная, без единой жиринки – попадала на плиту очень часто, оленей приносил, взгромоздив себе на закорки, охотник-литовец Николай Вилнис.

Был Вилнис высокий, белесый волосом, очень внимательный, с мягкими манерами; заметив Веру, литовец ошалело захлопал глазами – откуда здесь взялась такая красавица?

Ему ответили:

– Из Москвы.

– Из самой Москвы? – Вилнис удивился еще больше. – А Кремль видела?

– Это ты спроси у нее сам, – сказала тетя Кира.

– Надо же! – Вилнис восхищенно покачал головой.

– Что-то ты, друг Коля, больно уж оживился при виде новой поварихи, – заметила тетя Кира, отерла платком лицо. – Не вздумай сбить девочку с панталыку. Она еще маленькая. А вы, кобели северные, повидали много, пробу на вас ставить негде.

Вилнис промолчал, не нашелся, что ответить поварихе.

Обстановка в комнате, где жила Вера с тетей Кирой, была теплая, домашняя, даже мебель была домашняя, ручной работы, невесть когда и кем привезенная сюда с Большой земли. Например, сундук, прочный, как башня танка, застеленный домотканым рядном – лет сто назад его сгородил неведомый мастер, и сундук этот живет и ныне, служит людям и, наверное, прослужит еще сто лет.

Кроме сундука в комнате поварих стояла так называемая «горка» – буфет для посуды, – потемневшая от времени до того, что по углам сделалась по-негритянски черной, лишь кое-где через черноту просвечивала древесная коричнева, рядом с «горкой» гнездилась книжная этажерка – тоже старая.

Книг на ней стояло мало – два томика Пушкина, небольшая книжица в простенькой серой обложке – фронтовые стихи Константина Симонова, выпущенные в сорок втором году, и наполовину разбазаренный, со многими выдранными страницами том с ятями – Санкт-Петербургское издание Брема, увлекательные рассказы о животных. Вера увлеклась этими рассказами и, несмотря на усталость и ноющие от работы руки, читала их на ночь, перед сном.

Тетя Кира оказалась права – снег, выпавший в августе, не растаял, так и остался лежать на земле, примерз к ней прочным липким блином и обрек себя на зимовку до самого июня месяца.

Иногда тетя Кира заводила патефон – аккуратный тяжелый ящик, обитый черным дерматином и украшенный блестящим хромированным замком. Повариха каждый день стирала с патефона пыль, берегла его.

– Самая ценная вещь, что есть у меня, – сказала она как-то, взгляд у нее затуманился, стал печальным и благодарным одновременно.

– Ну, тетя Кира, у вас есть вещи поценнее патефона.

– Нет, девонька, – тетя Кира вздохнула, – ценнее этого патефона нету ничего. Мне его подарил сын, когда уходил на фронт. А сыну вручили на производстве как передовику. Видишь, что тут написано? – она показала Вере латунную пластинку, прикрепленную к боку патефона. – Читай.

Вера прочитала вслух:

– «Лучшему молодому токарю цеха № 6 Азату Мустафину», – протянула руку, огладила патефон пальцами.

Уголком шали, которая хорошо согревала в холодную пору плечи, тетя Кира отерла глаза. Всхлипнув, отерла нос.

– Жду, когда мой сынок вернется, – тихо проговорила она, – я вручу ему патефон. Скажу: голодала, но на хлеб не променяла, сохранила.

– А он жив, тетя Кира? Ведь война вон когда кончилась.

– Жив, Вера, совершенно точно жи-ив, – убежденно проговорила тетя Кира, – только в плену где-то находится, в заточении.

– А где именно? – спросила Вера и тут же прикусила себе язык – неосторожный вопрос этот мог причинить тете Кире боль.

– Если бы я знала, девонька, – горько произнесла тетя Кира, – если бы только знала, я бы тут не сидела… Самому Сталину в ноги кинулась бы.

Повариха всхлипнула, поставила патефон на стол, рукояткой накрутила пружину. Спросила:

– Ну, кого хочешь услышать, девонька? Есть пластинки Вадима Козина, есть Изабеллы Юрьевой, есть Клавдии Шульженко… Хочешь «Синий платочек»?

– Хочу.

– Ах, какая потрясающая песня «Синий платочек»! Наверное, из-за нее больше всех на фронте любили Клавдию Ивановну. – Тетя Кира извлекла пластинку из конверта, протерла ее мягкой бархоткой.