Три дочери

В следующее мгновение тетя Кира вытащила из урны съежившегося дрожащего зверька. Это была… кошка.

– Откуда же ты взялась тут такая? – вскричала тетя Кира, прижала кошку к себе. – Ну ровно бы знамение какое-то! Из норвежского сектора перебежала, что ли? Из Лонгьира? Или из Свеагрува? – повариха сыпала сложными названиями, не спотыкаясь ни на одном из них, будто бы жила в этих поселках и знала их как свои пять пальцев. – Ну, пошли, пошли домой греться… В тепло. Молока мы тебе не найдем, но что-нибудь вкусное обязательно получишь.

Кошка быстро успокоилась, перестала дрожать, и кричать перестала, – прижалась к тете Кире.

Назвали кошку Конгсейей – как и один из островов, примыкавших к Шпицбергену, – кошка к этому имени быстро привыкла и стала на него отзываться. Но поскольку слово Конгсейя – трудное, то очень скоро имя кошачье упростили, сделали удобным для русского языка, и стала она Конгушей: Конгушка, Конгушечка, Конгушенька…

И это имя, исправленное, кошке также нравилось. Была она пятнистая, словно бы сшитая из нескольких кусков шерсти – белой, черной и рыжей, швы были ровные, словно бы отчеркнуты по линейке…

Интересное создание появилось в комнате тети Киры и ее помощницы.

Страна той порой пережила большое горе – умер Сталин.

Многие люди впали в растерянность – не знали, как жить дальше без вождя, на улицах раздавался плач.

В день похорон Сталина под боком у Сретенки – на Трубной площади – произошла давка, которую можно было сравнить, наверное, только с катастрофой на Ходынском поле в день коронации Николая II, – погибло несколько десятков человек…

Прошло еще немного времени, и из тюрем, из лагерей начали возвращаться люди, осужденные по 58-й политической статье. Елена вспомнила о Николае Кирсанове – он ведь тоже политический, тоже должен вернуться. Если, конечно, жив.

Сама она замуж так и не вышла – не подвернулся подходящий жених, а потом лучших мужиков, увы, выбила война – лежат они и в «полях за Вислой сонной», и под Харьковом, и в Белоруссии, и на окраинах Севастополя, и на Зееловских высотах, и на пенистой Эльбе – везде лежат, словом.

Целых мужиков домой вернулось мало, многие возвратились издырявленные, искалеченные, нашпигованные пулями и осколками, дергающиеся от контузий, не спящие по ночам от дурных мыслей, роящихся в голове, от приступов боли и внезапных взрывов, ломающих в тишине барабанные перепонки, от неверия в то, что война уже кончилась.

Война-то кончилась и победу уже отпраздновали, а боль военная осталась, сидит во многих очень плотно – не выковырнуть, да и вряд ли когда она будет выковырнута из сознания фронтовиков.

На Сретенке развелось много воробьев, гораздо больше, чем в других местах Москвы, – на деревьях иногда их было, кажется, много больше, чем листвы.

Многомудрые бабки, оглядывая весело чирикающие стаи, чесали затылки:

– Не к добру это… Не воскреснет ли Гитлер, а?

– Нет, не воскреснет, – отвечали им. – Это исключено.

– Слава Богу! – крестились бабки.

Елена усталая, с гудящими ногами и руками, возвращалась с работы домой. Время было еще не позднее, в тихом теплом воздухе плавала невесомая паутина, прилипала к рукам, к лицу, ее словно бы специально притягивало к коже, и народ чертыхался, соскребая налипь с щек, сплевывал на асфальт, будто имел дело с нечистой силой:

– Тьфу!

Неожиданно ее словно бы что-то толкнуло, прервало неспешный усталый шаг. Она остановилась, огляделась с недоумением и вдруг увидела… она увидела то, что романтики называют «берегом юности», – свое любимое заведение из прошлого, личное… Это была «Пельменная», считавшаяся раньше украшением Сретенки, а сейчас – какая-то состарившаяся, угасшая, сделавшаяся ниже ростом, неприметнее…

«Господи, старушка моя древняя, – мелькнуло в мозгу у Елены удивленное, она неверяще покачала головой, – еще жива… Да, жива». Елена решительно направилась к двери: интересно, как сейчас «Пельменная» выглядит изнутри? У Елены есть воспоминания, связанные с этим не самым худшим в Москве заведением.

В «Пельменной» стоял полумрак, пахло перцем, уксусом, еще чем-то, присущим, наверное, только пельменным – хорошим мясным бульоном, луком, чистотой, хлебом. Еще немного в «Пельменной», как показалось Елене, пахло кофе.

Но не тем довоенным кофе, который смешивали с цикорием, а напитком концентрированным, привезенным, скорее всего, из Германии, трофейным и, кто знает, может быть, специально сохраненным до нынешних дней в честь чьей-нибудь юбилейной даты. Елена даже зажмурилась от этого вкусного крепкого духа, ощутила, как у нее в висках возникло нежное тепло.

Как давно она не была здесь! Впрочем, в войну «Пельменная» явно была закрыта (странное дело, Лена в последние годы много раз пробегала мимо, но так ни разу не обратила внимания, работает заведение или нет), открылась где-нибудь году в сорок пятом, когда отменили продуктовые карточки, или, может, даже еще позже.

В следующее мгновение Елена Егорова поняла, почему ее так неодолимо, так сильно потянуло в «Пельменную» – даже горло сдавило что-то тугое…

Она увидела Николая Кирсанова.