Три дочери

За окошком вскинулся ветер, с силой всадился в стекло, попробовал выдавить его, но не справился, отступил; сделалось тихо, так тихо, что у Веры зазвенело в ушах, едва слышимый голос тети Киры зазвучал сильнее.

На улице снова взвихрился ветер, пространство окрасилось в жутковатый красный цвет, задвигалось немо, беззвучно, всосало ветер в себя, родило внутри Веры ужас – ей показалось, что Шпицберген горит. Полыхает самым настоящим красным пламенем. Земля горит, лед горит, небо горит – все горит, словом.

Она втянула голову в плечи, сжалась в комок: неземное северное сияние – штука колдовская, оно всегда рождало в ней болезненный нервный трепет, ужас, парализовывало – она никак не могла привыкнуть к этому явлению.

Кольцо, подвешенное на волос, еще несколько минут ходило по часовой стрелке, творя неспешные круги, потом движение его сделалось медленнее, а потом угасло совсем.

Тетя Кира прижала к лицу руку, Вера услышала глухой зажатый стон и обняла повариху.

– Не надо, тетя Кира, не плачь… Твой Азат обязательно появится, он не бросит тебя – раз жив, то приедет непременно, вот увидишь…

Так они и сидели у горящей свечи, вздыхали горестно, размышляли – каждая о своей доле, о том, что будет. Красный огонь пространства, бушующий за окном, угас, на смену ему, словно бы разгоревшись из ничего, пришел огонь зеленый, перемежаемый белыми волнами, склеил землю с небом, превратил морозный воздух в волшебное стекло, родил в душе тревогу.

Елена встретилась с Николаем Кирсановым еще раз, уже зимой, синим студеным вечером… В «Пельменной» призывно светились окна, народу было много. Елена никогда ранее не видела здесь столько посетителей, «Пельменная» сделалась похожей на рядовую пивную (а пивных в Москве после войны появилось немеренное количество), Елена хотела развернуться и уйти, как вдруг заметила Кирсанова.

Тот стоял одинокий, по-сиротски печальный, зажатый шумными соседями, с большой фаянсовой чашкой, в которой темнел напиток – вполне возможно, качественный кофе трофейного происхождения, который они пили в прошлый раз.

– Коля! – позвала она Кирсанова. Он не услышал ее, продолжал пребывать в задумчивой немоте, опустив голову перед чашкой.

Вздохнув, Елена решила уйти – говорить с Кирсановым было не о чем, да и они были уже не те, как когда-то, – ни Кирсанов, ни Елена. Она боком протиснулась к двери, нечаянно толкнула бородача в меховой полярной куртке, тот неожиданно выругался, Елена же улыбнулась в ответ и очутилась на улице. Дохнула немного свежего воздуха, и ей неожиданно захотелось назад, в теплую шумную «Пельменную», к оживленным людям. Она была даже готова сосуществовать в одном пространстве с грубым бородачом.

Елена не знала, что бородач уже валяется на полу под каменным столом – Кирсанов не простил ему оскорбления, нанесенного Елене, одним ударом отправил под ноги присутствующих.

Сзади хлопнула дверь – из «Пельменной» вышел кто-то еще. Елена вздохнула, натянула из руки перчатки.

– Лена, – услышала она за спиной негромкий, почти лишенный красок голос.

Елена повернулась – резко, на каблуке, будто находилась в строю.

– Да, Коля.

– Почему ты уходишь? Побудь немного.

– Народу слишком уж… Перебор.

– А я стал любить, когда много народа, люди рядом шумят, курят, из рукава выпивают стопочку водки, рассказывают разные истории – мне становится теплее. А прихожу к себе домой – холодно. Очень холодно. Когда один – вообще бывает охота разжечь на полу костер и погреть на нем руки, – Кирсанов нерешительно переступил с ноги на ногу, оглянулся. – Кофе сегодня, конечно, не тот, что был в прошлый раз, но пить можно. Может, вернемся?

О человеке, вырубленном ловким апперкотом и валявшемся на полу, Кирсанов не думал – бородач заработал свое по заслугам.

– Нет, Коля, не вернемся, – Елена медленно покачала головой. – Это кусок прошлого, отломленный, – она замялась, помахала рукой болезненно, будто обо что-то обожглась, – не будем возвращаться. Ирка меня ждет – совсем стала взрослой девка… Очень уж самостоятельная. Как веник.

– А как отец?

По лицу Лены пробежала тень, это было хорошо видно в отблесках фонаря, колюче пронизывающих темноту, она проговорила быстро, скороговоркой – это была больная тема:

– Дед Василий умер. Еще до смерти Сталина.

– Прости за неуклюжесть, – негромко произнес Кирсанов, – не хотел причинять тебе… ну, в общем, ты сама понимаешь, – он вздохнул гулко, окутался неким, тонко зазвеневшим на холоде паром, – ты ведь и сама стараешься не делать людям больно.

Вместо ответа Елена покачала головой, потом согласно кивнула. Сказала:

– Мне пора, Коля. Мать ждет, Иришка ждет. Извини, пожалуйста.

Она ушла, не оборачиваясь, решительно оборвав последнюю нить, связывавшую их друг с другом и одновременно с их общим прошлым. Ей хотелось заплакать, Кирсанову – тоже, у него в глотке сделалось очень солоно… Непонятно только было, что это – то ли кровь, то ли слезы, то ли вместе с глотком кофе он отхватил у воблы бочок, либо полхвоста, посолонился…