Три дочери

Впрочем, дед Василий, например, если бы был жив, наверняка бы согласился, а мать… Деда Василия подрубило производство, на котором он работал, – так тяжело он болел. У Елены до сих пор стоит перед глазами его лицо – живое, измененное хворью… Болел он долго и, хотя терял силы не по дням, а по часам, поначалу самостоятельно, пешком добирался до поликлиники, позже лечащий врач стал приезжать к нему домой. Но разве можно вылечить то, что не лечится?

Присев на край кровати, врач первым делом доставал стетоскоп.

– Ну-с, голубчик, как мы себя сегодня чувствуем?

В ответ обычно бывал слышен тяжелый задыхающийся хрип больного:

– Хреново.

– А вчера как было?

– Вчера еще хреновее.

– Хреновее, чем сегодня? Значит, дело пошло на улучшение… Так-так-так, – врач поспешно приоткрывал на деде Василии одеяло, совал в уши рогульки стетоскопа. – Ну-с, изучим процесс улучшения здоровья с точки зрения современной медицины.

Это повторялось два раза в неделю. Иногда, если дед Василий чувствовал себя хуже, – три раза…

В «Пельменной» Елена пробыла час, вышли вместе, когда вечер уже сделался смуглым, на Сретенке зажглись фонари, стало прохладнее и вообще ощущалось, что на город вот-вот упадет ночь.

Немного постояли у входа. Им было, что сказать друг другу, но оба они молчали. Потом Кирсанов, вздохнув зажато, поцеловал Елене руку, поклонился и, прихрамывая, двинулся вверх по бульвару, в сторону Чистых прудов. По дороге подхватил какую-то прутинку, небрежно хлопнул ею по штанине, затем откинул в сторону.

Елена по Сретенке направилась домой. Шла быстро, опустив голову и о чем-то сосредоточенно размышляя. Глаза ее были влажными.

Вере Егоровой все больше и больше нравился Николай Вилнис – литовец, который вопреки общей молве совсем не был медлительным молчуном. Разговаривал он нормально, если надо – говорил быстро, если не надо – медленно, по-разному, в общем.

На охоте, как говорили Вере, действовал стремительно, мог завалить любого зверя: и крохотного здешнего оленя, и голубого песца, чтобы любимой женщине было из чего сшить шапку и муфту, и огромного моржа, до тушенки из которого были очень охочи норвежские горняки из шахт Лонгьира, и сшибить на лету наглую чайку, выхватившую из бака с ухой большую рыбину… Словом, это был настоящий охотник. Профессионал.

Вилнис, когда появлялся в столовой, не сводил глаз с Веры. Приятели его смеялись громко:

– Смотри, зрение не потеряй!

Охотник тоже смеялся, крутил головой, но ничего не говорил. Вере Егоровой он также нравился. В нем имелся некий заморский шарм – Вилнис не был похож ни на одного из ее московских знакомых.

Однажды Вилнис принес ей стеклянную немецкую кружку, а в кружке этой, гладкой, без единого ребра, гнездилось что-то изящное, прозрачное, словно бы отлитое из стекла; Вера пригляделась и ахнула – это был цветок. Очень изящный, прозрачный, словно бы кто-то вырезал его из горного хрусталя, либо из куска векового льда.

Вековой лед бывает тверд, как сталь. И красив, как только что изготовленный, вытащенный из горнила, чтобы немного дохнуть свежего воздуха и окрепнуть, металл. А крепче стали металла, как известно, не бывает.

Глаза у Веры заинтересованно блеснули:

– Это мне?

Вилнис молча кивнул.

Роза, родившаяся в скоплениях льда, в мерзлоте, при минусовой температуре, и жить могла только при минусовой температуре. Вера держала ее в небольшой коробке из-под неведомого норвежского товара за форточкой, на улице.

Когда надо было полюбоваться диковинным цветком, доставала коробку из-за окна, открывала, и восхищение возникало на ее лице: знал все-таки литовец, чем можно удивить, а потом и покорить женское сердце.

Напарница Верина тетя Кира тем временем начала хворать, но не годы стали допекать ее, не Шпицбергена с о его жестоким климатом, а то, что сын, который, по ее мнению, был жив, до сих пор не нашелся. Тетя Кира горбилась от неизвестности, пила лекарства, иссушала себя.

Несколько дней назад она зажгла на столе свечу, достала фотокарточку Азата, положила рядом с подсвечником. Долго вглядывалась в родное лицо, пыталась удержаться от слез, но не удержалась, слезы взяли верх, глаза наполнились, на щеках возникли мокрые дорожки.

Кое-как справившись с собой, тетя Кира затеяла очередное гадание (способов она знала много), всхлипывая и промокая глаза платком, выдернула из головы длинный темный волос, поколдовав немного, свила петельку и подвесила на него свое обручальное кольцо.

Установила кольцо прямо над фотоснимком сына.

– Ну, Азат, Азат… Отзовись, – прошептала она призывно, моляще и в это же мгновение кольцо начало шевелиться, двинулось в одну сторону, в другую, словно бы определяя, куда же устремиться, потом неспешно совершило круг над фотокарточкой. Тетя Кира свободной рукой смахнула слезы с глаз.

– Видишь, Вера, жив Азат. Но не говорит, где находится.

Направление, по которому теперь двигалось кольцо, было одно – по часовой стрелке.

– Он слышит меня, – прошептала тетя Кира, – отзывается, только не может сказать, где находится…