Три года

Я больна. Действительно чертовски больна.

Наблюдая за ее движениями, я не могу не задаться вопросом, принимает она наркотики сама или ее накачал кто-то другой. Когда я мельком увидела ее пустые зеленые глаза, догадалась, что второе. Ее взгляд совершенно пуст. Там ничего нет.

— Что они с тобой сделали? — шепчу я, пока она движется. Она по большей части игнорирует меня, возится с подносом с едой и ведром для мочи и, где только может, смывает кровь с пола.

Она выполняет свои задачи так, будто меня нет рядом, невидимая девушка, привязанная к стулу в темнице ужаса и гибели.

— Мама, — говорю я. — Это я, Джульетта.

Она не подает ни малейшего намека, что вообще слышала то, что я сказала. Пытаюсь ухватиться за что-нибудь, что угодно, что могло бы вытащить ее из одурманенного наркотиками тумана и вернуть ко мне. Я ищу в своих детских воспоминаниях историю, событие, мягкую игрушку, которая могла бы что-то встряхнуть внутри нее.

Это было дерьмовое детство. Я ничего не могу придумать.

— Сними футболку, пожалуйста, — говорит она.

Я странно смотрю на нее, прежде чем пожать плечами. Какого черта? Мне уже все равно. Я сбрасываю футболку и бросаю ее рядом с собой. Я прикрываю грудь одной рукой, поднимая ее вверх, чтобы дать ей возможность ясно рассмотреть беспорядок, который раньше был моим животом и бедром. Раньше это была татуировка, а до этого — мои шрамы. Но теперь это просто месиво из засохшей крови и плоти, которое невозможно исцелить. Это выглядит ужасно.

— Заражение, — тихо говорит она, беря кусок марли и протирая мой живот. Как только она касается сырой раны, я вскрикиваю, и она отдергивает руку.

— Тебе нужны антибиотики, — говорит она. — Я принесу немного.

Моя первая мысль — как, черт возьми, она может быть настолько накачана наркотиками, но при этом достаточно сознательна, чтобы так легко поставить мне диагноз. Возможно, годы обучения работе медсестры отпечатались где-то в части ее мозга, не затронутом героином. Кто знает?

Она снова уходит, и я паникую, обдумывая варианты. Что мне делать? Что, если она не вернется? Могу ли я взять ее в заложники? Но вместо этого она слегка приоткрывает дверь и разговаривает с кем-то снаружи. Я вытягиваю шею, пытаясь увидеть, кто это, но не могу.

Мама закрывает дверь и возвращается к своей аптечке, возясь с пакетами марли и другими вещами, а я наблюдаю без интереса.

Она поворачивается ко мне.

— А я тем временем перевяжу тебя.

Когда она достает хирургические ножницы, мои глаза загораются. Бл*ть, да. Оружие. Острое. Что я могу скрыть. Я изо всех сил стараюсь сохранить нейтральное выражение лица и с кропотливым терпением наблюдаю, как она отрезает большой кусок толстой марли. Она кладет ножницы на стол рядом с собой и становится передо мной на колени, прижимая марлю к моей ране. Я вздрагиваю — малейшее давление на живот причиняет боль — и пытаюсь сосредоточиться. Я смотрю мимо предательской сучки, которая когда-то меня родила, и наслаждаюсь ножницами, которые я могла бы воткнуть Дорнану в яремную вену.

Она заканчивает приклеивать марлю к моей коже хирургической лентой, откидываясь назад, чтобы изучить свою работу. Я выбираю этот момент, чтобы протянуть руку слева и схватить хирургические ножницы быстрее, чем могут осознать ее одурманенные глаза. В то же время дверь открывается, и входит Проспект. Как только его взгляд останавливается на мне, он бросается на меня и сжимает мою руку своей.

— Бросай, — требует он, сжимая мою руку.

Я продолжаю держать ножницы, его вес на мне мучителен, когда он прижимается к моей только что перевязанной ране. Не отпускаю ножницы, а пытаюсь вырвать руку. Но это бесполезно. Он невероятно силен — черт возьми, пятилетний ребенок сейчас был бы сильнее меня — и он тянет меня за руку, ударяя кулаком о твердую сторону металлического каркаса кровати, отправляя ножницы в полет.

— А-а-а! — кричу я, потому что мое оружие потеряно. Чувствую, как слезы жгут мои глаза, и сердито моргаю, пытаясь убить этого чувака одними глазами.

Он пристально смотрит на меня, вставая с кровати.

— Я помогаю тебе, и вот как ты мне отплатила? Бл*ть, девочка. Это последний раз, когда я проявлял доброту к тебе. Большой человек позволит тебе сгнить здесь.

Я отрываю от него взгляд и снова смотрю на мать. Она возится со своей аптечкой, набирает что-то в иглу.

— Что это такое? — спрашиваю я, соскальзывая с кровати и пятясь назад. Я не хочу больше никаких наркотиков. Я достаточно оцепенела. Мне надоело плавать в полубессознательной пустоте зефирной боли. Это чертовски депрессивно. И это ни черта не помогает мне дышать легче.

Проспект пихает мне футболку обратно.

— Надень это, — говорит он. — Пока у тебя есть шанс. Сейчас середина чертовой зимы, чолита, ты замерзнешь до смерти, прежде чем Дорнан вернется.

Я натягиваю футболку через голову, и через несколько секунд его слова доходят до меня.

— Что ты сказал? — шепчу я.

Он просто смотрит на меня.

— Поторопись, няня. Нам нужно уйти отсюда.

Я отступаю, пытаясь уйти от иглы. Проспект поднимает руки в примиряющем жесте.