Три города Сергея Довлатова

Когда случалось Довлатову написать очередной стишок и вся редакция подхватывала его, Кармелла Эклери лишь загоняла груди под пиджак и мрачно констатировала: «Я эту кашу уже кушала». Затем возмущенная Эклери шла в международный отдел проведать парализованного Ефима Тухшильдта. Два года назад, во время редакционного ремонта, на Фиму обрушилась стена, он получил непоправимую травму позвоночника, и никто не смел его теперь уволить. Семья каждое утро приносила Ефима в редакцию на носилках, и, лежа посреди отдела, он весь день раздраженно диктовал геополитические обзоры специально нанятой машинистке. Вечером, перед тем как семья забирала его домой, Фима с помощью Кармеллы обращался в компетентные органы с просьбой разоблачить Довлатова, который есть не кто иной, как плагиатор. «Доказать очень легко, — писала под Фимину диктовку Кармелла, — достаточно сравнить рассказы Довлатова с отдельными главами задуманного Тухшильдтом романа „Люди и моторы“, а также некоторыми сценами из сложившейся в его голове экзистенциальной пьесы „Мир перечислен в меню ресторанном“».

В одном из писем Довлатов вспоминает коллег по Дому печати:

Две недели я болел отвратительным гастроэнтеритом (гастрит плюс Эклери), в просторечии — воспаление желудка, еще проще — адский дрист, испарина, температура, сухари, рисовый отвар — картина ада.

И дальше:

Правда ли, что Кармелла Эклери родила человека? С кем на пару? Неужели… Удовлетворите мещанское любопытство.

* * *

Сергей создал в газете страничку «Для больших и маленьких». Там он непременно помещал стишок, из которого русские дети узнавали новое эстонское слово. И всякий раз куплет вызывал какие-то ужасные подозрения у начальства, о чем можно прочесть в «Компромиссе».

Замучившись объяснять невинность своих поэтических порывов, Сергей решил написать уж совершенно детское, прозрачное и простенькое четверостишие. Вот оно:

Таню я благодарю
За подарок Танин.
Ей «спасибо» говорю,
По-эстонски — «tänan».

Стишок, благодаря прелестной рифме, мгновенно запомнился и распространился по Дому печати.

Вечером в отдел к Сергею явилась заплаканная Таня из «Деловых ведомостей».

— Сережа, выслушайте меня! Вы большой талант, но умоляю, не печатайте! Сережа, там всё — сплошная ложь!

— Где? — Довлатов зарылся в бумаги.

— Не печатайте этот рифмованный поклеп, Сережа, — я не переживу! — Таня сделала попытку упасть перед Сергеем на колени.

— Таня, какой поклеп? — Довлатов подхватил ее и усадив на стул.

— Тот самый, Сережа, тот самый! «Таню я благодарю за подарок Танин». Вы благородный человек, поверьте, он обливает меня грязью из-за того, что я его бросила!

— Кто?

— Смульсон! Это ведь он вам сказал, что я его наградила триппером?!

За дверью стояли еще две Тани. Одна — из «Таллинских зорь», вторая — из «Молодости мира». Зори молчали, а молодость мира, тряся завитками печального цвета вербы, протягивала Сергею четвертушку листка, походящую издалека на медицинскую справку.

«Уж мы этого так не оставим! — пообещала молодость, — мы соберем подписи. Адольф Сергеевич и Модест Маркович оба хоть сейчас подтвердят наше полнейшее здоровье. А надо, так мы и отдел публицистики, и отдел спорта призовем в свидетели. Причем, заметьте, обоих изданий. А уж ночные дежурные — так все будут за нас. И вам еще ой как не поздоровится за эти сплетни, товарищ Довлатов!»

* * *

Мы заключали с Довлатовым всевозможные пари. Была такая игра: попытаться вставить в свою статью какую-нибудь идиотскую фразу так, чтобы цензура ее не вычеркнула. Я взялась включить в рецензию слова «враги же клевещут». Это выражение было когда-то привычно в партийной прессе, но к середине семидесятых устарело и слишком уж огрубело. Его запретили. Я исхитрилась, написав: «Криками „Враги же клевещут!“ бороться с оппонентами бессмысленно!» Прошло. Сергей проиграл спор и должен был пригласить меня в бар Дома печати.

Гастрономические притязания в нашем баре тогда простирались от бутерброда с килькой за 10 копеек до бутерброда с колбасой за 18 копеек. Но в день нашего спора в бар внезапно внесли огромное блюдо с бутербродами с красной икрой, цена — 1 рубль. Сережа посмотрел на меня и сказал: «Ну, мне интересно, кто победит сейчас в вас — поэт или мещанка?!»

Я обиделась: разумеется, мещанка, которая требует бутерброд с икрой!

Икра была тут же куплена. Сережа некоторое время рассматривал меня с оттенком изумления — такие прямые ходы ему, человеку стеснительному, смущающемуся, видящему себя постоянно со стороны, казались невероятными.