Три Ярославны

   — А известны истории случаи, — сдерживая гнев, отвечал Ярослав, — когда непочтительные послы уезжали и без невесты, и без приданого?

Бенедиктус что-то шепнул Роже на ухо, и тот заговорил быстро и примирительно:

   — Хорошо, хорошо... Если наша просьба оскорбительна вашему величеству, мы берём её обратно!

   — Стыдно вашей святости! — Ярослав медленно отходил от гнева. — Анна ещё дитя малое!

   — Именно поэтому, — подхватил тотчас Роже, вновь возвращая любезную улыбку на уста, — ради общего спокойствия хотелось бы взамен гарантии иметь в числе сопровождающих принцессу лиц некую сугубо охранительную особу...

   — Особа будет, — недолго подумав, кивнул согласно князь и приказал: — Янку!

«Янку, Янку»... — тотчас зашелестело среди княжьей свиты, протопали шаги, шевельнулись стенные ковры, раскрылись двери, обнаружив суету в сенях, и спустя минуту запыхавшаяся Янка явилась в гриднице пред княжьи очи.

При виде черноглазой красавицы Бенедиктус заметно оживился, епископ же оглядел её весьма кисло и неуверенно кашлянул:

   — Пусть ваше величество простит нам нашу настойчивость... но нельзя ли при этой особе... иметь ещё одну охранительную особу, ибо... Ибо...

   — Можно, — понятливо согласился князь и, подмигнув Янке хитрым глазом, повелел: — Отрока Злата сюда!

За переговорами был пир, венчавший их успех, и закончился он, когда на улице уже стемнело и в греческом подворье тускло засветились занавешенные окна.

Митрополит Феопемпт вошёл в свою мраморную горницу, сердито поставил в угол чёрный кипарисовый посох и опустился в кресло.

Чуть улыбаясь насмешливыми губами, Халцедоний смотрел на митрополита:

   — Догадываюсь, что русский архонт не внял совету власти духовной?

Феопемпт отметил недружелюбным взглядом его улыбку.

   — Условия брака уже оговорены... Не хочет Ярослав слушать наших советов.

   — А может быть, ты плохо советовал, отче? Ты напоминал ему о карающем греческом огне?

   — И о греческом огне, и об адском пламени... — Митрополит устало махнул рукою. — Легко тебе говорить, Халцедоний: вчера ты плёл свои сети в Месопотамии, сегодня — на Руси, а завтра уплывёшь обратно в Константинополь. Пожил бы здесь... Всюду безверие и гордыня, пьянство и похоть, в домах гусли и скоморохи... Далее иноки одолеваемы плотскими желаниями... грешно возлюбив княжён своих. Оставь меня, патрикий, я смиренно служу одному Богу, политика — не моё дело!

Глаза Халцедония холодно блеснули.

   — Политика священной Византии, — произнёс он, — дело каждого из её подданных.

   — Это истинно, — поспешил согласиться Феопемпт.

   — И сам Бог нам не простит, если упустим случай напомнить архонту, как губительна гордыня. — Халцедоний поднялся и, по своему обычаю, как делал всегда, когда был возбуждён, закружил по горнице. — Если Ярославу не страшны ни греческий огонь, сжигающий его суда, ни адское пламя, сжигающее душу, у греков есть другое оружие! Незримое, как угар, нежданное, как нож в спину, медленное, как яд, верное, как смерть. Древнее, как мир. И я, Халцедоний, сам — это оружие!

Халцедоний выпил кубок вина и, довольный собой, совершив последний круг по горнице, вернулся на ложе.

   — И большое приданое выторговали франки? — спросил он, легко перейдя с пафоса на обычную речь.

   — Не менее чем на тридцать тысяч динариев...

Халцедоний щёлкнул языком:

   — Что она, так нехороша собой, юная княжна?

Феопемпт пожал плечами:

   — Ей нет ещё семнадцати... и росла она с братьями... Кто мог разглядеть в ней красоту?

   — Но как же... — начал было Халцедоний и вдруг смолк, осенённый мыслью, от которой замер, словно в хищной стойке. — Постой... а о каких же иноках, одолеваемых плотскими желаниями, ты говорил сейчас?..

4 В седмицу 4 по Пятидесятнице, в Царьграде

ара стояла в Константинополе, и казалось, что Священный дворец плывёт в знойном воздухе, и не спасала ни близость моря, ни тень садов, ни бьющие повсюду фонтаны, ни опахала, ни прохладное вино. Одни павлины, как ни в чём не бывало, бродили по аллеям, распускали хвосты, и солнце отражалось в их блестящих перьях.

Логофет Лихуд, обнажённый, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток:

   — «... на условие епископа включить в приданое мощи Святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы...»

   — Нагло захваченных Владимиром в Херсонесе, — заметил Лихуд. — Продолжай.

   — «...а также мехов и монет, в количестве неустановленном. В настоящее время посольство с ценностями и дочерью архонта приближается к границе Польши и, когда моё донесение достигнет ушей благочестивого василевса, пересечёт её. — Нотарий откашлялся. — Побуждаемый к действию необходимостью использовать некоторые, ставшие мне известными, обстоятельства, дабы строго вразумить архонта, возомнившего себя равным багрянородному василевсу, жду указаний срочно отправиться...»