Три имени вечности

Так он разговаривал с собой непрерывно некоторое время пока мало-помалу его бормотание не начало выкристаллизовываться в мысль. И мысль эта через несколько минут, когда Глеб жарил яичницу на маленькой чугунной сковородке, оформилась в очередное несвязное высказывание:

– Нет, тут своим умом не обойдешься. Надо как-то узнать, что бы все это значило…

Он со стуком поставил сковородку на плиту, молниеносно схватил лежавший на прозрачном кухонном столе мобильный телефон и нашел нужный номер в длинном списке контактов.

– Ну, давай же! – подстегнул он невидимого абонента. – Давай, возьми трубку!

Длинные мелодичные гудки в трубке раздавались почти минуту, прежде чем высокий мужской голос произнес, растягивая слова и удваивая некоторые согласные так, как это делают жители прибалтийских стран:

– Ч-т-то т-тебе нужно в этот ранний утренний час, смерт-тный? Скажи мне это, и я в одну секунду разрушу все твои иллюзии.

– Привет, Эйтор! – радостно закричал Глеб. – Да ты, я вижу, уже не спишь? Все в медитациях да в медитациях, а жить-то когда будешь?!

– Маленькому сознанию н-не поня-ать большого, – со значимостью произнес невидимый собеседник Глеба. – Ты блуждаешь во тьме, не видя свет-та и вых-хода, и только учение Гаутамы способно…

Глеб не выдержал и рассмеялся:

– Я приношу свои извинения тебе, о великий просветленный, о будда из будд, свет сознания которого затмевает сияние солнца…

Из динамика телефонной трубки раздался довольный смех:

– Ну ладн-но, ладн-но, слушаю т-тебя… Что случилось? Опять?

– Опять, – коротко ответил Глеб.

Он снова вспомнил сон и, мгновенно придя в возбуждение, заговорил быстро и бессвязно:

– Ну вот же как, снится да снится, не пойму ничего…

– Да ты н-не спеши, – Эйтор откашлялся, – давай встретимся, и ты все мне расскажешь в подробностях.

– Давай.

– Жду тебя через полчаса, там же, где обычно.

…Небольшая кофейня, расположившаяся на пересечении двух нешироких улиц, была почти пустой. Лишь в дальнем углу возле глухой стены, на которой висела картина с изображением нескольких разноцветных прямоугольников, одиноко сидел обритый наголо посетитель лет сорока пяти. Он был толст, его темно-серый пиджак, под которым была надета черная футболка с неразборчивой термической аппликацией, резко контрастировал с выкрашенной в веселый желтый цвет стеной. Он маленькими глотками пил кофе, аккуратно заедая его песочным печеньем, а рядом с кофейной чашкой на столике стоял бокал, до половины наполненный коньяком.

Эйтор уже сидел за столиком, стоящим возле большого окна с видом на оживленную улицу, наблюдая, как утренняя полудрема понемногу уступает свое место дневному оживлению. Увидев стоящего в дверях Глеба, он помахал ему рукой.

– Привет, – вполголоса произнес Глеб, усаживаясь на качающийся металлический стул и рассматривая неброский интерьер помещения. Он увидел висящую на стене картину и принялся с подозрением разглядывать ее. Выражение его лица становилось все более скептическим.

Заметив это, Эйтор сказал:

– «Супрематическая композиция». Это репродукция картины Казимира Малевича.

– Композиция? А по-моему, какая-то мазня, – Глеб почесал подбородок, – так каждый может. Даже ребенок нарисует такую, с позволения сказать, «композицию». В общем, одно слово – Малевич…

Эйтор улыбнулся и ничего не ответил, лучезарным взглядом своих светло-голубых глаз глядя на Глеба. Растянутый оранжевый свитер с азиатским орнаментом висел на его худощавом теле как холщовый мешок на вешалке-стойке, а поношенные синие джинсы были ему явно коротки – из-под них выглядывали белые носки. Его светлая бородка, однако, была недавно подстрижена, а длинные и светлые волосы аккуратно собраны на затылке в пучок. Бросив короткий взгляд вниз, Глеб заметил, что истоптанные кроссовки Эйтора порваны в нескольких местах и небрежно зашиты толстой белой синтетической нитью.

– Удалось что-нибудь продать? – спросил он, пока молодая пышная официантка неспешно плыла к стойке – выполнять сделанный ими заказ.

– Нет, – взгляд Эйтора оставался безмятежным, а прибалтийский акцент его почти пропал. – Ты же знаешь, сейчас импрессионизм не в моде. Всем подавай динамические инсталляции с вращающимися пробитыми пулями фарфоровыми унитазами или имперский реализм… на худой конец могут купить какие-нибудь абстракции циклопических размеров с наклеенными в разных местах предметами гардероба. А тонкая игра цвета и света, нежная палитра чувств, да еще написанная так, как писали во Франции конца девятнадцатого века… Нету на это спроса. Потенциальные покупатели и галеристы смотрят, говорят комплименты, но не берут. Или предлагают столько, что даже холст и краски не окупишь…

– Да ты ж буддист, зачем тебе деньги? – поддел его Глеб.

– Поддержание физического тела, остановка двойственного ума и достижение сознания Будды, вот священные обязанности каждого буддиста, – с деланным смирением произнес Эйтор.