Три Ивана

— Сволочь народ! — нарушил молчание Одноухий.

— Не все же они такие, — возразил Старик.

— Все! — сдавленным от ненависти голосом выкрикнул Одноухий. — Все! А ты тут слюни развесил. «Земля ухожена»!

Четыре года концлагерей, унижения, каторжный труд, постоянное ожидание смерти родили в нем всепоглощающую ненависть к немцам. Он был твердо уверен, что их надо уничтожать всех до единого, чтобы и памяти о них не осталось. Была бы его воля, напустил бы он на всю эту проклятую Германию чуму или холеру, чтобы все подохли, чтоб все города и деревни были завалены их трупами, а он бы их всех пересчитал. И если бы не хватило хоть одного, он нашел бы этого немца и задушил бы собственными руками. И только тогда бы успокоился.

— Всех их, всех! — сквозь зубы цедил Одноухий, и челюсти его яростно сжимались.

— Пробросаешься, — устало ответил Старик.

— Тебе, дед, ум-то в лагере отшибли, несешь невесть чего.

— Нет, — вздохнул Старик. — Фашисты и своих жгут. У нас в лагере были немцы, их тоже жгли.

— Нас, как рабов в Древнем Риме, плетями гоняют, — подал голос Синеглазый. Он не спал и слушал, о чем говорят старшие.

— Хорошо бы одной плетью, — отозвался Одноухий.

— Злоба еще никому пользу не принесла, — сказал Старик, а сам подумал: «Это ж надо, какой народ уродился! Печи-то в лагерях исправно топили людьми заместо поленьев. Может, прав Одноухий? А то ведь русский народ — душа нараспашку, лопух, простить все может. С другой стороны, он и отходчив-то потому как добр. А доброта — главная сила в человеке, главная. Супротив доброты никто не устоит».

Старик посмотрел на Одноухого, на его землистые запавшие щеки с черным налетом отросшей щетины, на злые глаза с лихорадочным блеском, на разбитые губы и подумал: довели человека. Ярость отмщения заставляет его ненавидеть всех немцев огулом. А разве весь народ можно зверьми считать! Так ведь и сам зверем станешь. Любой народ — разный. И у немцев тоже. И бедный люд есть, и богатый, и большевики имеются. Их тоже в печах жгут. Нет, весь народ хаять нельзя! Кто судит в злобе — тот судит несправедливо. Кто судит только по своим страданиям — тот судит неверно. Опять же, с другой стороны глянуть — нельзя простить, как жгли людей в печах, как издевались, вешали, — нельзя всего простить, грешно запамятовать. Уж больно русский человек отходчив. И опять же, одной злобой в сердце жить не дело…

— Я думал, здесь зáмки, а ни одного не видел, — сказал Синеглазый. Он вылез к ним из оврага и лег рядом.

— Замки здесь, а не зáмки, — зло бросил Одноухий.

— Ты откуль родом-то? — спросил Старик паренька. — Окаешь все.

— Из Владимира, — смутился Синеглазый. — Там все окают.

— До войны-то чем занимался?

— В школе учился.

Старик вздохнул, вспомнил своих ребятишек, когда всей гурьбой бегали в школу. Мальчишки колотили друг дружку сумками с учебниками, в доме все стены были в чернилах, и куда ни сунься — учебник лежит. Чистая академия в избе! Зато грамоту все осилили, народ образованный. Не стыдно перед людьми.

— У нас весной хорошо. — Синеглазый тоскливо глядел на цветущую вербу.

— А я зиму люблю, — сказал Одноухий. — Мороз, деревья лопаются, а я, бывало, грудь нараспашку — и хоп хны! А ты, дед, чего любишь?

Старик не ответил. У него сжало сердце, будто кто железными пальцами стиснул. Уже не раз его так прихватывало: в глазах потемнеет, вздохнуть не может. И эта пробежка доконала его. И как только ушли! Чудо сотворилось.

Старик полегоньку, боясь, что сердце совсем остановится, сполз вниз, примостился под кустом, подсунув под голову полосатый лагерный колпак, затих. Боль в сердце не отпускала.

* * *

Их накрыли, когда они спали.

Старик очнулся в предчувствии непоправимой беды. Стояла могильная тишина. Нет ничего страшнее тишины, когда опасность близка, когда чувствуешь ее, но не видишь. Старик не видел мальчишек, они были у него за спиной.

Ганс, наставив пистолет, со страхом и ненавистью глядел на русских.

— Хенде хох! — крикнул он сорвавшимся голосом.

Одноухий взвился пружиной, а Синеглазый как приподнялся на руках, так и застыл, испуганно хлопая спросонья глазами. Старик же обмяк, поняв, что это — конец.

На краю оврага стояли мальчишки с боязливыми и настороженными глазами. Они были с оружием: автоматы, пистолеты. Они нашли русских по кашлю. Уже совсем было прошли овраг, заросший кустарником, как услышали кашель Одноухого. И теперь стояли над русскими, не зная, что делать.

Одноухий затравленно поозирался и кинулся на четвереньках вдоль оврага в гущу кустарника. Ганс выстрелил и промазал.

— Хальт!

Одноухий замер, съежился, ожидая выстрела в затылок. В его лагере любили расстреливать в затылок. Старик и Синеглазый бежать не пытались. У Старика будто удавкой стянуло сердце, а Синеглазый не мог ступить на ногу.

Под наведенными дулами они выбрались из оврага, и их повели к дороге. Синеглазый прыгал на одной ноге, его поддерживал Одноухий. Позади плелся Старик, схватившись за сердце.

— Шнель, шнель! — покрикивал Ганс с торжествующим презрением.

— Я б тебя шнелькнул, недоносок, все б штаны замарал, — процедил сквозь зубы Одноухий.