Три Ивана

Жилистый, коренастый, но теперь уже усохший, Одноухий все еще был силен и вынослив. Не сломили его ни лагеря, ни чудовищные работы. Большие руки его сохранили еще цепкость и хватку. Он этими ручищами не раз вышибал зубы в драках и не таким сосункам.

Всего было в его жизни. Он — безродный, отца-матери не помнит, жил у тетки, вольной бабы — подсобницы на строительстве. Тетка целыми днями таскала кирпичи на носилках снизу вверх, на этажи, и руки ее вытянулись. Ночами стонала от боли. Любила выпить, попеть песни, поплясать и насчет мужиков тоже была не промах. Всего он насмотрелся в уральской дымной слободке и поэтому на любовь глядел просто. Есть девка — не зевай, а то другой схватит. Школу бросил в шестом классе. С уркаганами знался, приводы в милицию имел. Потом все же за ум взялся, ФЗО окончил. Работал третьим подручным сталевара в мартеновском цехе. Лопатой владел ловко, здоров был — теперь половина осталась. Работал до седьмого пота, а после смены любил пройтись по городу, чувствуя, как силушка по жилушкам играет, и чтоб все видели, что вот он — рабочий, вышел из проходной и теперь идет хозяином по улице и заслуженно отдыхает, пиво пьет, неторопливо ведет беседу о делах заводских. Как рабочим стал — деньги пошли. Мартен хорошо план выполнял. Приоделся: костюм коверкотовый купил, «прохорята» — сапожки хромовые — приобрел, напускал по моде гармошкой. Цветок в петлицу, кучерявый чубчик набок из-под кепочки с пуговкой на макушке, папиросу «Пушку» в зубы — и пошел-загулял «парень молодой, в красной рубашоночке, хорошенький такой…». Девки липли. Мордой не вышел, но липли. Нахальный был и веселый, умел обращаться. Говорят, девки рост любят. Может, и любят, а вот он ростом подкачал, но сила в руках играла. Этими ручищами баб и девок перещупал — со счету сбился. Трехжильный, потому и в лагерях выдюжил…

Рыжий мальчишка с кинжалом на поясе что-то крикнул и показал рукой в сторону. Среди поля стоял аист с неуклюже опущенным крылом. Он издавал барабанную дробь клювом, топтался на месте, замирал с печально поникшим крылом. Мальчишки оживленно залопотали. Вожак их в кожаных трусах ткнул пальцем в троих, и они побежали было к аисту напрямик через озимые. Вожак что-то крикнул вдогонку, и мальчишки перешли на межу.

Старик подивился этому и удовлетворенно подумал: «Понимающие растут. Зря хлеб не топчут. Ишь как он их приструнил, чтоб по озимым не бегали. Что ни говори, а народ аккуратный».

Одноухий беспокойно озирался. Но оставшиеся пятеро пацанов не спускали с пленных глаз и держали оружие на изготовку. Не прорваться.

Те, трое, окружили пытавшегося было бежать аиста, схватили его и торжественно принесли. Возбужденно переговариваясь (особенно суетился маленький, очкастый), мальчишки рассматривали птицу. У нее оказалось перебито крыло. Аист не вырывался, сдавшись на милость людям.

— Лес! Лес! — приказал Ганс.

Двинулись к близкой уже дороге, виднеющейся сквозь деревья.

— Куда они нас? — напряженно шепнул Одноухий.

— В деревню, поди, — выдохнул Старик и кивнул на близкие красные крыши на холме.

Синеглазый простонал:

— Не могу идти.

— Опрись на меня. Вот так, — подбодрил Одноухий. — Ничего, я сдюжу.

Синеглазый почти повис на плече Одноухого, еле ковылял.

Шли по меже среди озимых. Гнетущая тишина лежала на полях. Будто шагали они по вымершей планете. И хотя Одноухий за все эти годы, проведенные в лагерях, привык не доверять немцам, сейчас, когда мальчишки подобрали раненую птицу, успокоился. Авось все кончится благополучно. Ну что, на самом деле, будут делать с ними эти пацаны? Ну, приведут в деревню, ну, посадят в сарай. И все. Пацаны ведь. По деревням у них теперь мужиков нету. Все на фронте. Тотальная мобилизация. А в сарае можно посидеть. Там уж наши подойдут. Глядишь, и пронесет. Птицу вон подобрали раненую. Значит, есть в них что-то человеческое, еще не закостенели в злобе. Человек, который животину жалеет, тот и к человеку относится с душой.