Три капли ясности на стакан неизвестности

А потом война случилась. Все его сыновья на фронт ушли. Внуки – тоже кто на фронт, кто в тылу – либо по малолетству, либо на заводах, трудовой фронт он тоже тяжкий был. Самого деда Егора не взяли, ему тогда уже за семьдесят было и внука его, брата Дарьи Никитичны, Митю, тоже – у него с детства нога покалечена была, так и хромал всю жизнь.

Двоих из сыновей на офицеров снарядили (ученые люди, инженеры, специалисты были) и тоже на фронт. Одна из дочерей – Лиза – сестрой милосердия пошла: она тогда в Первой Градской работала. Вторая дочь – Ульяна – та в городе осталась, окопы рыла, укрепления строила – как все тогда. Ее первую и убило, попала под артобстрел.

Здесь Дарья Никитична прервала свой рассказ, заварила духовитого чая, сообщив, что до сих пор покупает его «в Китайском магазине на Мясницкой». Запахло бергамотом и лимоном, из носика зеленого ведерника курился пар, стало уютно. Мила не слишком жаловала чай, тем более черный, но тут ей показалось, что ничего вкуснее она не пила. Дарья Никитична села на свой стул и рассказ потек дальше.

…Первым из сыновей лег под Москвой младший, Петр. Гвардии сержант Артем Егорович сгорел в танке зимой сорок второго. Младший лейтенант Василий Егорович с горсткой бойцов прорывался из окружения осенью того же года, был захвачен в плен и расстрелян фашистами как командир и коммунист. Весть о нем принес чудом спасшийся боец. Старшина Никита Егорович – отец Дарьи Никитичны – погиб под Сталинградом. Дочь Лизу убило летом сорок третьего: эшелон с ранеными обстреляли фашисты, где она была сестрой милосердия. Старший сын деда Егора, майор Николай Егорович погиб под Берлином за два месяца до конца войны.

Все дети его сгинули. Все как один, на войне. Дед Егор незадолго до того, как похоронка на Лизу пришла, снова в военкомат пошел, молил, чтобы мобилизовали. Те ни в какую. Без тебя, говорят, дед, справимся. На старшего сына, на Николая, похоронка аккурат в день Победы, девятого мая, пришла. Вот тогда он и решил…

Взгляд Дарьи Никитичны смотрел далеко и не видел ни остывшей чашки, ни Милы.

– Сперва он самолично домовину себе построил. Гроб то есть. Мастерская у него там же, в Потаповском была. Да какая мастерская… закут, где он столярил. Посреди этого закута он домовину поставил, да и лег в нее. Мы с Митей заглядывали, думали, обычное дело. Приготовил себе гроб да и мерку последнюю снимает. Только смотрим, час лежит, два. Зашли, думали, помер дед. А он жив. И говорит нам, чтоб уходили. Вот помру, говорит, тогда и заходите, снаряжайте в последний путь. Это нынче все просто, родителей можно и не слушать. А мы тогда в строгости воспитаны были. Как отец или дед сказал, так и будет. Вышли мы с Митей. Не знаем, что делать. А ну как и впрямь кончается дед Егор. Подождали. Вечером заглянула я, а он спит в домовине. Устал ждать смерти да и сморило его. Я тихонько пальто взяла да и накрыла, чтоб не замерз.

Утром дед Егор из домовины вылез, по нужде сходил и снова улегся на прежнее место. Мы с Митей совет держим: как быть. Ведь и впрямь помрет, не ест второй день, а это грех, это как на себя руки наложить. Я все дела забросила, брожу у закута, думаю. Слышу, дед Егор вроде как разговаривает. Прислушалась. А он с детьми своими беседует. То с Николаем, то с Петром, то с другими. То с девочками. А то со всеми вместе. Вспоминает, как они маленькими были, как они с Катериной их растили, как Никиту выхаживали – он недоношенным родился. Подумали мы с Митей, что тронулся умом дед Егор. Пошла я к нему, плачу, а он в домовине лежит спокойный, с Лизой разговаривает. Спрашивает, как ей там, хорошо ли… Меня увидал и говорит: ступай, Дарья. Не мешай.