Три капли ясности на стакан неизвестности

Так еще день прошел. Дед Егор уже молча лежит. Я снова зашла, он в потолок смотрит, руки свои большие да мозолистые на груди сложил – чисто покойник. Обмерла я, но гляжу, дышит. Я рядом постояла, а он меня и не замечает. Тут я решилась, сходила до кухни, квасу ему принесла. Дед Егор лежит и кивает чему-то. Я с духом собралась, наклонилась к нему и говорю: попей, деда, в горле-то, поди, пересохло. Он ничего не отвечает. Тогда я голову-то приподняла и кружку ему поднесла. Попил дед Егор, всю кружку осушил. Приободрились мы с Митей, раздобыли курицу – продали чего-то, уже не помню, чего – сварила я бульону, принесла ему снова в кружке. Это уже на следующий день было, утром. Снова голову приподняла, снова он попил. Ничего не сказал. И все лежит. Только ночью вставал, ходил до ветру и тут же снова ложился. Я ему то молока принесу, то бульону, то квасу. Пьет дед Егор, но из домовины не выходит. Я осмелела, стала с ним разговаривать. Рассказываю о том, как дела у нас с Митей идут. Митя-то работает – он в деда столяром был, с его хромотой это и сподручней. Правда, работал он в сараюшке – была у нас во дворе, общая для всего дома. В Москве так устроено было: дрова в сараях хранили, кур держали. Еще деду рассказывала, чем я сама занималась – а я тогда у богатых людей работала, как прислуга (не смотри, что Советская власть) там же, в Потаповском, ученый жил, с семьей, из эвакуации еще в сорок четвертом вернулись. Хорошие люди, я им про деда рассказала, они мне позволили не приходить, пока все не решится. Я все равно приходила, забегу, приберусь по-быстрому, да назад – молодая тогда была, прыткая. Вот и рассказываю деду про всякое, про дела да заботы. Он молчит, сердешный, то ли думает о чем, то ли слушает – непонятно. Так неделя прошла, другая началась. Я деду Егору уже и подушечку в домовину под голову приладила, и ночью его укрываю, чтоб не замерз. Ждем с Митей, чем все это кончится. А тут пришло письмо от двоюродной его сестры. Она в деревне жила, под Волоколамском. Я это письмо деду Егору прочитала. Тут он ожил. И заговорил. Сказал, что хочет повидать сестру, проститься. Мы с Митей обрадовались. Выходило, погодить решил дед Егор со смертью. Хоть какая, да отсрочка. Поднялся из своей домовины дед – худой, одежда как на пугале огородном висит. Две с лишним недели в домовине пролежал. Накормила я его по-людски, в баню они с Митей сходили. Сперва волновались мы, как же его в дорогу отпускать, ослаб ведь. Но дед вроде оклемался, мы и решили – пусть. Все лучше, чем в гробу смерти дожидаться. Проводили на Ржевский вокзал (сейчас-то он Рижским называется) и отправился наш дед к сестре.

Дарья Никитична помолчала и стала рассказывать дальше.

Деда Егора они так назад и не дождались. От той же сестры пришло через месяц письмо. Оказалось, что дед Егор пошел в лес побродить с ружьишком, да и подорвался на неразорвавшейся авиабомбе – много их в ту пору находить стали, оставшихся после фашистов. Разметало его в клочья, ничего не осталось, даже ружья не нашли. Только воронка огромная в том месте. Так и не пригодилась для него домовина. Погоревали они с братом, а потом Митя разобрал гроб, да из тех досок построил два стула. Дарья Никитична ругала его, говорила, зачем, мол, нехорошо. А Митя не соглашался. Говорил, что пустой гроб хоронить не дело, а так хоть какая память от деда Егора останется. Так и стояли два одинаковых стула рядышком, только Дарья Никитична на них не то что сидеть, даже смотреть не хотела. Потом устроилась она на завод. Через десять лет квартиру дали в Большом доме. Дарья Никитична была уже замужем, а Митя оставался холостым, так втроем и переехали. Не хотела Дарья Никитична брать стулья, но Митя не послушал. В пятьдесят девятом Митя, наконец, женился и уехал к супруге. Потом в каптерке цеха, где Дарья Никитична работала, понадобился стул. Начальство не торопилось снабдить ее этим предметом мебели, так она и принесла из дому один из стульев. Там он и остался. Потом переехала на Богородское шоссе, второй стул из дому отправился за хозяйкой – она к тому времени уже привыкла к нему, а сейчас и вовсе он у нее стал любимым…

Дарья Никитична умолкла, грустно улыбнулась и спросила у Милы:

– А пришла-то ты зачем?

Мила тоже улыбнулась, но смущенно (теперь, когда она знала историю стула из приемной, придумывать что-то было сложно):

– Да вот… чаю попить.

– Что ж, на здоровье, – хозяйка поднялась и поставила чашки в мойку.

…Уже в прихожей, надевая пальто, Мила сказала:

– Спасибо, Дарья Никитична. Вы мне очень помогли.

– Это тебе спасибо, деточка, – отвечала старуха и когда Мила уже шагнула за порог, неожиданно сказала:

– Если боишься, снеси на помойку.

Мила вздрогнула и обернулась к хозяйке. Та спокойно посмотрела Миле в глаза и покачала головой:

– Хотя лучше бы его сжечь. Не со страху, для порядка… Или не позволяй на нем сидеть никому. Да только бояться нечего. Легкая смерть вместо мучительной – разве ж это не благо? А тот стул, что у меня в кухне – «пустой». Его Митя из крышки того гроба построил.