Три килограмма конфет

— Максим! — мои ладони упёрлись ему прямо в плечи, голос задрожал, почти срываясь на визг, а тело напряглось и словно окаменело под случайно пойманными взглядами учеников, ставших невольными свидетелями происходящего. Не знаю, что именно из этого заставило его замереть и попытаться посмотреть на меня, почувствовав неладное. — Отпусти меня. Все видят…

Мне было больно смотреть на то, как выражение беззаботной радости на его лице сменилось на дикую, пугающую своей силой ярость. Тёплые руки выпустили меня быстро, грубо, позволив просто рухнуть на пол, еле удержав равновесие, и в тот же момент его щека дёрнулась, словно стойко и мужественно приняв нанесённую наотмашь пощёчину.

— Я просто… — начала мямлить я, не представляя, что лучше сказать ему, чтобы хоть как-то сгладить ненароком нанесённую обиду. Но Максим выдохнул громко и злобно, заставив меня осечься, и скривился в пугающей усмешке.

— Просто не хочешь запятнать свой святой образ связью с бывшим наркоманом, да, Полина? — он говорил тихо, еле слышно, и это почему-то казалось намного хуже, чем самый пронзительный крик. Будто все сидящие в нём сомнения, вся злость, всё скопившееся отчаяние не вырывалось наружу с этими словами, а безжалостно ломало его изнутри. — Ты ведь стыдишься меня. Стыдишься наших отношений. А я не собираюсь и дальше мешать тебе в поисках кого-нибудь более подходящего, с идеальной незапятнанной репутацией, чтобы вам не приходилось прятаться по тёмным углам и подъездам.

— Максим, пожалуйста… — только заметив мой порыв приблизиться к нему, Иванов сделал поспешный шаг назад и покачал головой, не сводя с меня взгляда тяжёлого и тёмного, пугающего вовсе не яростью, а плескавшейся в нём болью.

— С меня хватит. Я слишком устал постоянно доказывать, что тоже заслуживаю любви. Я не хочу больше бороться за то, что другим достаётся даром, — горько усмехнулся он и дёрнулся, как от огня, когда мои дрожащие пальцы вскользь коснулись тыльной стороны его ладони. Посмотрел на них, так и застывших в воздухе в том самом месте, где ещё секунду назад была его рука, и поморщился от досады. — Не надо вот этого. Кто-нибудь может увидеть.

И он ушёл. Просто развернулся и нырнул сквозь группу проходящих мимо учеников, буквально растворился в воздухе так же быстро и ловко, как несколькими минутами ранее появился со мною рядом.

А мне не хватило смелости сделать ещё хоть что-нибудь, чтобы не дать ему уйти. Ноги, что должны были нести меня следом за ним, намертво вросли в пол; руки, что обязаны были вцепиться в него как в спасительную соломинку, единственную надежду, самую заветную мечту, просто безвольно опустились и повисли вдоль трясущегося тела; губы, которым следовало тропическим ливнем обрушить на него поток объяснений и извинений, до хрипоты кричать его имя, дарить ему судорожные, полные раскаяния и сожаления поцелуи, лишь пересохли и беззвучно шевелились в не успевшем вырваться «подожди».

В тот миг, когда весь тщательно выстраиваемый мной песчаный мир рассыпался, оказавшись лишь подделкой на реальность, я осталась один на один со всеми своими страхами и сомнениями, остервенело раздирающими в клочья казавшуюся непобедимой любовь. И думала, думала, думала только об одном.

Что же я натворила?

***

Найти Максима я не смогла ни в столовой, ни в кабинете математического класса, где только отмахнулась от пытавшегося что-то узнать у меня Славы. Более того, с парты исчезли все его вещи, из гардероба — куртка, а телефон успевал издать лишь один многообещающий длинный гудок, прежде чем мой звонок оказался поспешно сброшен.

Первый, второй, третий. Вплоть до обнадёживающих оповещений о непрочитанных сообщениях от самого любимого и желанного абонента, чьё содержание добило меня окончательно.

≫ Полина, пожалуйста, перестань. Я не хочу с тобой разговаривать.

≫ Я дал тебе достаточно времени, чтобы подумать. Теперь дай время мне.

Прочитав это, я так и застыла среди коридора, буквально в нескольких шагах от своего кабинета. Глотала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбка, и как могла боролась с огромным комом, вставшим среди горла и царапающим, давившим, душившим меня по мере того, как приходилось сдерживать слёзы.

Чувство вины придавливало меня к земле огромной, неподъёмной плитой, отрывало мясо с моих костей и едкой щёлочью разливалось под зудящей кожей, которую хотелось рывком содрать с себя. Только сейчас ко мне начинало приходить полное осознание того, что всё время нашего общения он даже не намекал, а открыто рассказывал обо всех своих страхах и делился самым сокровенным, выворачивал передо мной душу в надежде, что я смогу понять его, сделать всё правильно и подарить настолько недостающее человеческое тепло.

А я не смогла. Слушала, но не слышала, чувствовала, но не хотела признавать то, что потребовало бы от меня решительных действий. Я спряталась в свою раковину и до последнего надеялась, что все проблемы разрешатся сами собой и мне не придётся брать на себя ответственность.