Три комнаты на Манхэттене

— …Впрочем, нет нужды уточнять… Конечно, было бы значительно лучше, если бы Николь получила другое воспитание, если бы за ней приглядывали, как за всеми девушками… и…

Лурса снова кашлянул. Те двое переглянулись почти тревожно. Конечно, они ждали иного: что им придется иметь дело или с униженным, разбитым человеком, который будет их умолять, или с разбушевавшимся пьяницей, которого без труда можно осадить.

— У вас есть доказательства против Эмиля Маню?

— Во всяком случае, достаточно сильные подозрения. В ночь убийства он был в вашем доме. Ваша дочь в этом призналась. Она чуть ли не хвасталась тем, что большую часть вечера он провел в ее спальне…

Раз этого Лурса ничем не проймешь, будем говорить начистоту.

— Поняли наконец, в чем дело?

— Мне очень хотелось бы присутствовать при допросе Эмиля Маню.

— Вы намерены защищать его в суде?

— Еще не знаю.

— Послушайте, Гектор…

Прокурор сделал знак Дюкупу, и тот вышел из комнаты с самым независимым видом, затем прокурор приблизился к Лурса и заговорил вполголоса:

— Мы с вами родственники… Моя жена ужасно удручена всей этой историей… Ваша сестра Марта звонила мне сегодня утром… Эдмон слег… Его положение внушает самую серьезную тревогу, так как он находится в состоянии сильнейшей нервной депрессии. Шарль вернулся из Парижа нынче утром и тоже мне звонил… Излишне говорить, что он без злобы не может слышать вашего имени… Утром все чуть было не уладилось… Когда полиция пришла за Маню, он улизнул на чердак и попытался покончить с собой… Или револьвер отказал, или, находясь в лихорадочном состоянии, Маню забыл спустить предохранитель… А может быть, решил разыграть комедию, что тоже не исключено… Так или иначе, если бы произошел несчастный случай, нам легче было бы замять дело… То, что он виноват в убийстве, не подлежит никакому сомнению, тем более что попытка самоубийства выдала его с головой… Но давайте предположим на минуту, что, желая отомстить, он втянет в это дело вашу дочь, Эдмона и всех их друзей… Согласитесь, что весь город, ваши родные и друзья достаточно долго уважали ваше желание жить в одиночестве и молчали о ваших маниях, пристрастиях и чудачествах… Теперь создалось серьезное, я бы сказал, даже трагическое положение…

Лурса, закурив сигарету, сказал:

— Нельзя ли ввести Маню?

Однако он был взволнован. Но совсем не так, как им хотелось. Лурса волновался, как мальчик на первом любовном свидании; и знай те двое об этом, они задохлись бы от злости.

Он ждал Маню! Ему не терпелось увидеть его вновь! Он завидовал Карле, которая накануне бегала по всему городу, разнося записки от Николь! Завидовал своей дочери, сидевшей на скамейке в суде в обществе жандармов и воров, рядом с плачущей матерью; завидовал дочери, которая невозмутимо бросала вызов всем тем, кто нарочно шнырял взад и вперед, глядя на нее с жалостью и любопытством.

С ним произошло нечто удивительное, неожиданное, настоящее потрясение! Он вылез из своей берлоги! Вышел в город, на улицу!

Он вдруг увидел Николь за обедом, Николь, которая за неимением горничной сама поднималась и принимала блюда у подъемника, ставила их на стол, не проронив ни слова.

Он видел Маню… Слышал Джо Боксера… Он посетил эту подозрительную харчевню с двумя девицами, за которыми из-за приоткрытой двери следит их матушка в халате…

Ему захотелось…

Было чудовищно трудно не только произнести это вслух, но даже сформулировать свою мысль про себя, тем более что все это было для него непривычно и он боялся смешных положений.

Он не осмелился докончить: «захотелось жить». Может быть, лучше сказать: «захотелось драться»? Это, пожалуй, точнее. Встряхнуться, стряхнуть солому, приставшую в логове, подозрительные запахи, въевшиеся в кожу, всю непереносимую прогорклость своего я, которое слишком долго томилось между четырех стен, уставленных книгами…

И броситься вперед…

Сказать Николь, сев за стол против нее, сказать сейчас же, непринужденным, даже легкомысленным тоном: «Не бойся!»

И пусть она поймет, что он такой же, как они, что он с ними, а не с теми, другими, что он со своей дочерью, с Карлой, с Эмилем, с этой матерью, дающей уроки музыки.

Сегодня он еще не пил! Он отяжелел, зато чувствовал себя сильным, прекрасно владел собой.

Он поглядывал на дверь. Его сжигало нетерпение. Он ловил шумы, различал шаги полицейских в длинном коридоре, приглушенный крик госпожи Маню, ее рыдания; видимо, она пыталась броситься на шею сыну, но ее оттолкнули…

Наконец-то… В щелку двери просунулась жестко очерченная физиономия полицейского в штатском, который взглядом спросил прокурора и, получив столь же молчаливый ответ, по знаку Рожиссара ввел молодого человека…

Рожиссар, который каждый год отправлялся на поклонение святым местам в Лурд[1] и в Рим в блаженной надежде зачать ребенка, заговорил так, как полагается говорить прокурору:

— Господин следователь задаст вам несколько вопросов, но ваши ответы записываться не будут, так как этот допрос неофициальный. Можете поэтому говорить совершенно искренне, что я от души вам и советую…