Три комнаты на Манхэттене

Входя в гостиную, она всегда замирала на миг перед клеткой с попугаем и шевелила губами, словно в церкви. Буэн так и не привык к безмолвной птице. Дохлый попугай угнетал его еще больше, чем живой. Теперь, когда он был неподвижен, от него исходила некая таинственная угроза, как от тех африканских статуй, которые Эмиль видел в витрине у торговца картинами.

Вечерами уже не нужно было накрывать клетку мольтоном.

Он не помнил точно, когда возникла г-жа Мартен. Вроде бы в то самое время, когда выезжали жильцы из дома напротив. По тупику тогда разгуливали необычные люди. Они приезжали в машинах, с портфелями под мышкой, расхаживали взад и вперед, заглядывали в планы, останавливались, снова шли куда-то, махали руками. Это были архитекторы и подрядчики с техническим персоналом. Поглядев на них, Маргарита захлопывала окна и уходила, лишь бы их не видеть.

Иногда Буэн надеялся, что она уступит, смягчится, посмотрит на него по-человечески, чуть-чуть теплее и что-нибудь скажет. Все равно что. Например, самое простое: «Пора завтракать…»

То, что говорится во всех домах, повсюду, где живут вместе люди.

Он забыл бы кота. Может быть, совсем. Может быть, ненадолго, тем более что успел уже столкнуться с новыми посягательствами.

В сущности, не признаваясь сам себе, он испытывал перед ней страх. Она более последовательно рассуждает, более энергична, лучше собой владеет. На худой конец, он согласен зажить по-старому, даже если через три дня они снова начнут ссориться и писать друг другу записки. Она — иное дело. Ее лицо и взгляд застыли, как чучело попугая.

Он ее жалел. Это распиравшее Маргариту чувство было, вероятно, болезненным, и Буэн боялся, как бы она не лопнула.

«Еще чего! — тут же возражал он сам себе. — Такая нипочем не лопнет. Во всяком случае, пока ты жив. Она хочет вогнать тебя в гроб и вгонит, можешь не сомневаться. А до тех пор она не сдастся».

Было лето, кажется август. Мясник и итальянец-бакалейщик уехали отдыхать, и, чтобы найти открытый магазин, приходилось отправляться дальше обычного. Везде закрытые ставни и объявления на них; он трижды менял прачечную.

У Буэна вошло в привычку следовать за женой, когда она отправлялась за покупками; правда, ежедневной повинностью это еще не стало. Иной раз он уходил первым, иногда выбирался из дому попозже, часов в одиннадцать, чтобы выпить аперитив сразу по возвращении.

Пить он стал больше, по-прежнему красное вино. После еды его клонило в сон от вина, и он не без удовольствия ощущал это оцепенение, дарившее его снами, которые были правдоподобнее ночных. Все как в жизни, только перепутано. Голоса и позы слегка искажены. Он оставался в кресле; голова тяжелела, глаза полуприкрыты. Какое-то время он еще различал блестящие ножки рояля, ножки рюмок в форме львов на стеклянных основаниях. Эта картина незаметно мутнела, и сквозь нее проступало дерево в лесу Фонтенбло, и казалось, он слышит насмешливый, вульгарный, но такой живой голос Анжелы.

Когда после несчастного случая ее привезли из больницы, Буэн купил шезлонг, потому что она могла проковылять лишь несколько шагов на костылях; он уже знал от врача, что она останется парализованной, но был уверен, что она будет жить.

Спустя год ее снова увезли на машине «скорой помощи» в больницу, и много месяцев он навещал ее по три раза в неделю в большой палате, где, так же как он, сидели на краешках кроватей другие мужья и перешептывались с женами.

— Ну как, справишься? Совсем, что ли, худо?

— У меня тут подружка, — притворилась она веселой. — Звать ее Лили. Рыженькая, через две кровати. Продавщица в «Галери».

Спустя полгода Анжелу выдали ему на руки, не скрыв, что состояние больной ухудшилось, но помочь ей больше нечем. К ней ходил врач, практиковавший у них в квартале. Старая госпожа Бланке помогала по хозяйству, проводила с Анжелой почти весь день, готовила ей еду. У Анжелы отекали ноги. Потом неимоверно раздулся живот. Почки были поражены. Она не знала этого и, бывало, говорила, когда Буэн ее мыл:

— Гляди-ка! Я точно беременная!

Однажды вечером, в пятницу, семнадцатого мая, он распоряжался строительством неподалеку от заставы Шапель. Старший мастер, толстяк Леон, был его старинный дружок.

— Пропустим по стаканчику?

— Жена ждет. Знаешь, ведь она лежачая.

— А мы по-быстрому!

Он пробыл в кафе минут пять, не больше. Когда вошел в дом, госпожа Бланке резко встала со стула; глаза у нее были красны. Она зорко глянула на него, словно опасаясь какой-нибудь вспышки.

— Клянусь, я не отходила от нее ни на миг.

Анжела была мертва. Старуха закрыла ей глаза. В покойнице появилась какая-то таинственность — как теперь в попугае Маргариты.

— Когда это случилось?

— Полчаса назад.

Он схватил руку, еще мягкую, но эта рука уже никогда его не обнимет.

Его мать отошла, когда рядом не было никого, даже какой-нибудь госпожи Бланке. Она была одна. Эмиль тогда уже был женат. Несколько недель ей нездоровилось, но она оставалась на ногах и хлопотала по хозяйству. Каждый вечер он приходил к ней, приносил сласти, фрукты. Он нашел ее на кухне, на полу, с открытыми глазами.