Три комнаты на Манхэттене

Ибо речь о ней рано или поздно зайдет. Дюкуп уже подбирался к этой теме маленькими зигзагообразными ходами.

«…Все свидетельствуют о том, что молодые люди были скорее неосторожны, чем злонамеренны, что после несчастного случая, происшедшего по вине Эмиля Маню, они ни на минуту не собирались бросить раненого на дороге, хотя положение для них создалось угрожающее… К несчастью, и тут мы не можем сказать ничего в пользу подсудимого, которого, по его собственному признанию, в этот момент тошнило где-то на обочине дороги и который ни в чем не отдавал себе отчета…

Мадемуазель Лурса делом доказала свое самообладание и мягкосердечие. Она дала согласие принять раненого у себя в доме…»

А его, Лурса, подмывало выкрикнуть наподобие одного маньяка, которого он видел на каком-то митинге, куда случайно попал: «Неправда!»

И если он не сказал этого вслух, то его презрительная поза была достаточно красноречива.

Неправда это! Все неправда! Не мягкосердечие и даже не самообладание! Ибо теперь он знал цену этому самообладанию, которое все приписывали его дочери. Он знал теперь, что приходит оно к ней на помощь именно в минуты наибольшей растерянности.

Правда прежде всего в том, что все они были пьяны. Он расспрашивал каждого по очереди… И каждый лишь с трудом мог припомнить, что делали другие. Шел дождь, видимость была плохая. Они даже не знали в точности, что произошло. «Дворники» продолжали двигаться по стеклу. Эмилю показалось, будто он увидел кровь, он вцепился в ствол дерева, и его начало рвать.

Навстречу им проехал автомобиль, и, так как их машина стояла посреди дороги, шофер крикнул им:

— Идиоты!

Большой Луи зашевелился. Тогда они еще не знали, кого сшибли; но как раз при красном свете задних фар они увидели какого-то человека, он задвигался, присел на корточки, пытаясь встать, половина лица его была залита кровью, глаза блуждали, а одна нога странно откинута.

— Не уезжайте! — раздался голос. — Не смейте уезжать! Помогите мне…

Правдой было то, что если они подошли к нему, то лишь для того, чтобы заставить его замолчать.

— Загубили меня, гады! — простонал тот. — Теперь везите меня куда-нибудь… Только не в больницу… И только не в полицию, слышите?! Кто вы такие? Дерьмо! Сосунки!

Вот что было в действительности! Он сам ими командовал. Дайа, колбасник, потащил его к машине с помощью Детриво, который держал раненого за ноги и то и дело ронял очки. О Маню все забыли. Он свалился под дерево, и его тоже пришлось нести, вталкивать в машину, мокрого, грязного.

Сейчас, во время допроса Николь, они узнают все! Она не говорила о своем мягкосердечии. Она просто ответила на вопрос:

— …Это он! Это он велел нам пойти за доктором, но не велел ничего сообщать в полицию. Эдмон уже заметил у него татуировку.

— А кто пошел за доктором?

— Мы решили, пусть идет Эдмон, потому что он знаком с врачом…

Они выслушают также и доктора Матре. Его свидетельские показания здесь, в папке № 17.

«Сначала я решил, что при раненом находятся только мадемуазель Николь и ее двоюродный брат Доссен. Потом я заметил, что дверь соседней комнаты полуоткрыта. И только под конец я обнаружил, что там находится целая группа молодых людей, которые умирали от волнения и страха. Один из них лежал прямо на полу, и я посоветовал дать ему выспаться, потому что он был сильно пьян…»

Бедняга Матре, который пользовал лучшие семьи города и у которого был торжественно-благородный вид героев Жюля Верна!

«Мне хотелось установить поведение каждого из них в течение этой ночи», — продолжал Дюкуп, у него совсем застыли руки, и время от времени он щелкал пальцами, желая их согреть.

Неправда! Этого потребовал он, Лурса!

«Мадемуазель Лурса выказала исключительное мужество и, по словам доктора Матре, вела себя как настоящая сиделка…»

Черта с два! В подобных обстоятельствах Николь продолжает жить по инерции, машинально, что и позволяет ей сохранять видимость спокойствия.

«Эдмон Доссен, будучи весьма встревожен, попросил совета у врача, которого тот не мог ему дать… Он сам сейчас об этом скажет…»

Что скажет? Что это, мол, не его вина. Что он готов был уплатить стоимость содержания раненого в больнице. Что предлагал просить за Большого Луи одного депутата, друга своего отца…

И наконец, Детриво, который то и дело терял очки, видел всю эту сцену своими близорукими глазами и судил о ней своей жалкой головой!

Пусть кто-нибудь спросит Лурса: «А вы действительно ничего не слышали?»

Он даже не будет ссылаться на то, что у них длинные коридоры, лестницы, что в доме два крыла; он скажет: «Я был пьян, господа!»

Что тоже не совсем правда. Он был таким же, как и все прочие вечера, когда его засасывало одиночество, — разомлевший, вялый, неуклюжий.

Присяжные старались придать себе равнодушный и серьезный вид, потому что в зале у каждого было много знакомых. Публика ждала конца выступления Дюкупа и выхода главных актеров. Иногда кто-нибудь потихоньку подходил, шептал два слова на ухо Рожиссару, который сидел в прокурорском кресле, поставив перед собой коробочку с мятными лепешками.

Все эти появления означали: «Еще не нашли!»