Три короба правды, или Дочь уксусника

Он спустился вниз, но тут дверь опять распахнулась, и в участок ввалился в облаке морозного пара отец Серафим Свиноредский. Сзади проскользнул дьякон с крестом и иконами, завернутыми в покров.

— Пристав-то где? — спросил священник у судейского. — Скажите ему, что я с дьяконом пришел славить.

— Какие же дары принесли вы, батюшка?

— Святые, охальник! — огрызнулся поп. — Живо зови пристава.

Полицейский участок в жизни российской всегда был местом особенным, туда даже Христа славить по доброй воле никто не заходил. Исключение составляли те, кому это было положено по долгу службы, а именно священники и дьяконы ближайших к участкам церквей. В Полюстрово такой церковью была деревянная церквуха во имя Сретения Господня на Варваринской улице. Обойдя пивоваренный завод «Новая Бавария», отец Серафим Свиноредский и дьякон Семен Верзилов явились в участок, уже не очень твердо держась на ногах.

Заслышав знакомые голоса, пристав сам вышел навстречу отцу Серафиму и подошел под благословение.

— Нефедьев-то где? — спросил священник. — За елкой ушел? А как же вы тут-то? Надо бы табурет какой. Да нет же! Иконы и дьякон подержит. Под меня. «Бавария», понимаете, подкосила, — объяснил фальцетом батюшка приставу. — На канатной-то мануфактуре басурманин управляющий, полушки от него не дождешься, а на Охтинской и того чище, вот уже третий год на «Баварии» все и заканчивается. Там хотя и тоже басурмане, но наши обычаи чтят. Мы же с нею почитай почти на одной улице, нам сам Бог туда ходить велел.

Они отслужили положенное внизу, окурили казарму городовых, арестантскую, дежурную, кабинет пристава и канцелярию, и, даже не заглядывая на кухню, с трудом полезли по лестнице на второй этаж, где, как они знали, их ждало праздничное угощение.

— Чего не начинаем? — спросил отец Серафим, благословив всех в столовой.

— Братца ждем, — сказал судейский, спеша занять свое место. — Навизитничался в зюзю, наверное, вот и не едет.

В столовую вбежала вся в слезах дочка пристава и уткнулась лицом в подол матери.

— Папенька, — тотчас подскочил к отцу старший из его сыновей и с восторгом доложил:

— Я только что с Машенькой совершил деяние, попадающее под статью 993 Уложения о наказаниях.

— Чего-с? — побледнел судейский.

— Это что же за статья? — спросила Марья Ивановна, приподнимаясь в креслах.

— Да та самая, матушка, — также приподнимаясь, сказал Сергей и прихватил отпрыска за ухо. — О растлении малолетних.

— Вот он, сон-то твой, Верочка! — ахнула Марья Ивановна, все перекрестились, лицо Ольги Иосифовны перекосила гримаса ненависти, а сам пристав до белизны сжал кулаки и закусил губу.

— Ты чего там натворил, стервец? — взвизгнул судейский и очень больно дернул сына за ухо.

— Я ей сказал, что непорочных зачатий не бывает, просто мужьям надо получше за женами приглядывать.

— Это же 183 статья, молодой человек! — сплюнул пристав и растер плевок сапогом.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — заметил отец Серафим. — Кощунственная семейка какая…

— Вот дурень! — вздохнул облегченно судейский.

— Прошу всех к столу, — поспешила объявить генерал-майорша. — Александра одного ждать не будем.

Дети были приведены из детской и все, повторяя за отцом Серафимом слова «Отче наш», прочитали молитву и сели.

— Мне светлое пиво не очень нравится, — сказал батюшка судейскому, с которым оказался рядом за столом. — Я больше «Мюнхенское» люблю, а паче того «Шпатенбрей». Странно, что Ивану Александровичу его не прислали, я знаю, что он тоже его любит. Мне вот полуящик от управляющего прислали, а попадье полуящик фруктового меда. Только пиво, оно, знаете ли, голос разжижает, а водочка благородная басит, без нее в голосе одна сипотина. После «Баварии» у нас с дьяконом никогда октава не складывается, а ведь и мы должны свой хлеб насущный в поте лица отрабатывать… Не нальете ли мне, чадушко, вот сюда?

— А разве духовным чинам на службе это дозволяется? — спросил судейский, налив только себе.

— Дозволяется! — побагровел отец Серафим. — И не крапивному семени меня учить! Потому, как и на вас тоже есть управа!

— Отец Серафим, батюшка, не сердитесь на моего брата, — сказал пристав. — Он всегда был брюзгой и невежей.

— Не сердитесь! Не сердитесь! — ворчал поп. — Не налил, а! Как тут не рассердишься! И всякий норовит умствовать! И веруют-то теперь все не по Закону, а как Бог на душу положит!

— И правда, батюшка, при Николае Павловиче о таком и помыслить никто не мог! — сказала генерал-майорша.

— Я вам, Марья Ивановна, на это такую историю расскажу: мой отец, тоже приходской священник, за такие умствования, какие тут ваш сынок изволит умствовать, одного помещичьего сынка прямо у себя в приходской церкви высек. Разложил на аналое, и по заду цепью от кадила!

— И что же полиция на это? — спросила Марья Ивановна.

— Да ничего, — ответил отец Серафим. — Зуботычин еще недорослю за вольнодумство добавили да к папаше на поруки отпустили. Потому как три основы русской жизни суть царь, полиция и вера. Не зря же слова Государь, Бог и Участок принято писать с большой буквы.