Три короба правды, или Дочь уксусника

Все семейство, кроме брата пристава, было уже в сборе. Жена капитана Сеньчукова, унылая рыхлая особа в полтора охвата, сидела, скучающе глядя в потолок, оба ее отпрыска носились из столовой через сени в гостиную с сыновьями младшего Сеньчукова, Сергея, чиновника в Военно-окружном суде. Сам Сергей, расстегнув верхнюю пуговицу мундира, сидел, развалившись, в кресле, предназначенном для маман, и что-то говорил присевшей рядом жене. Жена пристава, Ольга Иосифовна, сидела отдельно ото всех, меланхолично, с отрешенным лицом причесывала дочку Машу и вспоминала своего нового знакомца, графа де Спальского.

Вдоль увешенной фотографиями и картинками стены медленно, опираясь на клюку, передвигалась мать пристава, вдова генерал-майора Сеньчукова, Марья Ивановна. За нею хвостом ходила единственная и все еще незамужняя дочь Вера.

— Акуловой Маньке кирасир на коне явился, встал по ту сторону зеркала, ус подкручивает эдак загадочно… — говорила дочь мамаше, поддерживая маман под локоток.

— Кирасир-то знакомый?

— Манька говорит, что не признала. А я не видала. А дочка госпожи Ефимовой сказала, что это был корнет Борхвардт.

— А ей-то самой чего привиделось?

Дочка прыснула в кулак и зашептала матери что-то на ухо.

— Да ну, Вера, не может быть! — сказала генерал-майорша. — А с виду такая скромница… Ну, а тебе чего явилось?

— Ой, маменька, и сказать страшно…

— А ну-ка рассказывай, как на духу…

— Явился мне в зеркале представительный чиновник, солидный, с бакенбардами, в тужурке…

— В каком чине был — разглядела?

— Три больших серебряных звезды на петлицах.

— Тайный. А шитье рассмотрела?

— Петлицы бархатные, темно-зеленые, с дубовой веткой. И лацканы у тужурки темно-зеленые. А приборное сукно малиновое…

— Межевое ведомство Министерства государственных имуществ, — вынесла вердикт многоопытная Марья Ивановна. — Повезло тебе, Верочка.

— Вы дальше слушайте, маменька. Говорит он мне: «Здравствуйте, Вера Александровна», и фуражку снимает. А под фуражкой рога козлиные.

Генерал-майорша перекрестилась.

«Идет, говорит, Вера Александровна, новая беда в старой личине». Повернулся, чтобы уйти, а у него из-под тужурки хвост коровий висит!

— Александр Захарьевич как живой на нас смотрит! — сказала мамаша, взглянув на висевший на стене столовой на самом видном месте портрет, изображавший ее саму вместе с покойным супругом на фоне ворот Верхнего сада в Петергофе. — Старая беда, говоришь.…

Марья Ивановна увидела старшего сына в дверях столовой и вдруг неожиданно накинулась на него:

— Почему ты опять повесил эту дурацкую карточку, на которой ничего не разглядеть? — она ткнула пальцем в небольшую выцветшую и пожелтевшую фотографию в дешевом паспарту.

— Ты же знаешь, это с Читы единственная карточка моя осталась, когда есаул Долбаев снял меня с моими казаками после облавы на спиртоносов на золотых приисках в верховьях Индигирки. Ну, разве что вот та еще, где я на Грошике. — Он показал на фотографию, где он в мундире войскового старшины восседал на маленьком мохнатом жеребце.

— Мне больше нравятся твои последние, — сказала мамаша, сунув костыльком в угол, завешенный групповыми фотографиями важных персон со свитами у медвежьих туш. — Только тебя на них нету.

— Ну, маман, разве нужен был германскому послу Швейницу или секретарю Половцеву на фотографической карточке полицейский пристав?

Судейский поднялся из кресла и встал за спиной у мамаши.

— Надо было увековечиться, Иван. Вон лакей-то с шубами попал в историю. И ты бы рядом пристроился. Все-все! Умолкаю и иду курить к медведю.

Сергей вышел через сени на лестницу и спустился к медведю, где стоял заботливо вынесенный табурет и бронзовая пепельница на полу. Снизу из кухни доносилось шипение сковород на плите и грохот кастрюль и ушатов. Городовой, засыпанный снегом, вошел с улицы, обеими руками обнимая четверть мутного самогона, выставленную в снег для охлаждения, и важно прошествовал в помещения казармы. Затем в дверях возник молодой румяный парень, по виду приказчик, с сахарной головой в голубой бумаге и с холщовой сумкой, из которой торчали полдюжины бутылок шампанского. Он потоптался, приглядываясь к судейскому, потом вдруг расцвел и со словами «Иван Александрович, как вы помолодели, едва признал!» поднялся по лестнице и вручил Сергею голову и шампанское как подарок от владельца трактира «Акрополь». Вслед за приказчиком явился неразговорчивый чухонец с короткой глиняной трубкой в зубах, долго рассматривал судейского, потом так же молча поволок баклагу с молоком и кусок масла в чистой холстинке на кухню. Затем — молодая дама, которая срывающимся от волнения голосом спросила, не здесь ли живет жена директора Департамента полиции.

— Он так молод, умоляю вас, скажите ей, что он невиновен.

— Первый день творения! — всплеснул руками судейский. — А кто вам сказал, милая барышня, что жена Директора департамента живет здесь?

— Мне в городе об этом сказали…

— Ничего не скроешь! — сально ухмыльнувшись, сказал Сергей. — Впрочем, зачем вам моя жена? Вся эта механика в моей власти. Пойдемте в кабинет, мы с вами сейчас быстренько этот вопрос решим.