Три короба правды, или Дочь уксусника

Секеринский подошел к окну. Минут через пять после отбытия сотника он увидел, как десяток казаков с шашками наголо пробежали вдоль стены балашовского дома и один за другим исчезли за входной дверью. Тут же в окнах Варакуты погас свет, спустя минуту парадная дверь распахнулась, и на снег кубарем вылетел казак без шашки, хлопая себя руками по заду дымящейся шинели. Из подъезда повалил вонючий керосиновый дым, затем выскочили остальные казаки, отдуваясь и оттирая копоть с лиц. В тот же миг остальные полвзвода верхом с гиканьем примчались со стороны Литейного и стали безуспешно пытаться достать пиками окна второго этажа. Двое решились встать на спины лошадей, и на этот раз стекла со звоном полетели вниз. Однако заговорщики тоже были не лыком шиты. Один из них ухватил пику за древко, дернул ее на себя, а когда казак потянулся вперед, из окна вылетела гирька на длинной веревке и угодила казаку прямо промеж глаз. Тот кулем свалился с коня, а его товарищ был сражен пущенным из окна поленом. После чего на казаков обрушился град поленьев, посыпались тарелки, чашки, стулья, тяжелым снарядом вылетели ходики в длинном деревянном корпусе и засыпали шестеренками снег, рассадившись оземь.

Секеринский видел, как подскакал сотник и, воинственно размахивая шашкой, что-то кричал заговорщикам. В ответ на его слова из окна вылетел круглый блестящий предмет и сразил сотника ударом по маковке.

– Бомба! – крикнул сотник, падая с коня спиной на снег, и казаки залегли.

Сверху раздался дикий хохот, и в окнах показались гогочущие бородатые хари – чистые черти: с черными бородами и воспаленными красными глазами. Казаки повскакивали на ноги. Несколько человек устремились во двор, чтобы попытаться зайти с тыла, быть может с черного хода, или проникнуть иным способом на крышу.

С Гагаринской вывернула конка и, подъехав к месту сражения, остановилась, отчаянно звоня. Запрет на стрельбу разозлил казаков, некоторые, вернувшись в седла, крутились под окнами, норовя ткнуть дружинников у окон пиками, другие подбирали самовары и, насадив их на пики, закидывали обратно. Пассажиры на империале волновались, кондуктор нервно бил в колокол, но кучер отказывался трогать дальше.

– Да что же они, дурни! – всплескивал руками Стопроценко, глядя на атаманцев. – Кто же так делает!

Он выхватил в сердцах шашку и одним ударом рассадил стекла в обеих рамах.

– За Русь Святую! – раздавалось почему-то из гнезда заговорщиков, откуда летели самовары. – За Царя! Даешь семь копеек за пуд!

– Чего они кричат? – спросил Секеринский, подходя к окну и становясь рядом с Стопроценко. – Или мне послышалось?

– Странное что-то кричат, – поддакнул Соколов.

– Что же вы, братцы, к жидам да стюдентам переметнулись?! – доносилось из осажденной квартиры. – Бога и Царя забыли?! Немцам служите?

– Врешь все! – сказал кто-то из казаков озадаченно. – Сам ты студент!

– Это я стюдент?! Вот же тебе!

Меткий бросок оглоушил засомневавшегося казака самоваром.

– Эй, донское шипучее! – крикнул, не сдержавшись, Стопроценко. – Голова есть, али кочан?! Конку разверните да поставьте под окно!

Пассажиры с воплями и визгами бросились прочь из вагона и посыпались с империала.

– Да ты кто такой, чтобы нам указывать! – обернулся один из атаманцев в сторону квартиры кухмистера.

– Малюта! – изумился он, увидев конвойца. – Иди к нам!

– Негоже нам с ткачами силами меряться, наше дело царя охранять, – важно сказал Стопроценко, подравнивая шашкой остатки стекла в раме.

Атаманцы довели вагон конки до дома, сдернули его при помощи лошадей с рельсов, и он, проехал несколько шагов, уперся колесами в тротуарную плиту. Поняв идею осаждавших, дружинники высыпали на лошадей целый совок горячих углей из печки. Казакам пришлось обрубить постромки у самого валька и укрыть лошадей во дворе кухмистерской. Затем, на обратном пути они сняли с петель дверь дворницкой Капитоныча и заволокли ее с задней площадки вагона по винтовой лесенке на империал. Прикрываясь ею, они подошли почти вплотную к окнам, из которых в них летели поленья. Еще несколько казаков залезли наверх с пиками, дверь перебросили над тротуаром мостиком с империала на подоконник, и, выставив пики вперед, казаки полезли на штурм. В ответ ткачи придвинули к окну буфет, загородив им проход, а пока казаки щепили буфет шашками и кололи пиками, один из ткачей бросил из соседнего окна в вагон конки еще одну, прибереженную на крайний случай зажженную керосиновую лампу. Вспыхнувший керосин разлился по крыше вагона и огненным ручьем стек вниз к разбитому вагонному окну, откуда доносились завывания кондуктора, потерявшего от страха всякое соображение.

Казаки отскочили назад, и на них из-за мгновенно отодвинутого буфета обрушился новый град самоваров.

– Ох ты, батюшки, подстилка загорелась! – заверещал внутри вагона кондуктор, и стал поднимать тяжелые деревянные решетки на полу, прижимавшие солому.

– Тикай оттуда! – закричали ему казаки.

– Не могу-с! – отвечал кондуктор, на котором занялись полы шинели. – Отвечаю за вагон. И сумма при мне большая, хозяйская!