Три креста

В другой раз Никколо рассмеялся бы ему вслед, но при виде бездыханного тела Джулио кровь в нем закипала от негодования. Он приподнял брата и аккуратно уложил на стул. «Была бы здесь Модеста! Я даже не знаю, чем помочь».

Джулио открыл глаза.

— Что случилось? У меня голова кружится. Посмотри, очки не разбились?

Никколо протянул ему очки:

— Нужно быть сильным, Джулио.

Тот попытался улыбнуться.

— Никкьоли уже ушел, так быстро?

— Да, почти сразу.

— Что он тебе сказал? Мне следовало самому поговорить с ним!

— Да ничего особенного. Не будь он идиотом — оплатил бы вексель и не стал бы брать грех на душу, обрекая нас на нищету!

— Что-то мне нехорошо…

Возле витрины собралась толпа любопытных. Никколо подбежал к стеклу и, глядя на них, загоготал. Те, растерявшись, поспешили разойтись.

— Они думают, я так просто позволю наступить себе на горло! Черта с два! Ничто не заставит меня пресмыкаться, даже банкротство! И тебе, Джулио, не следует раскисать — ты ведь знаешь, я этого терпеть не могу. Бери пример с меня — у меня даже руки не трясутся!

В доказательство своих слов Никколо вытянул вперед руку, но она так сильно дрожала, что он поспешил спрятать ее за спину.

— Что за мерзкие людишки, всюду суют свой нос, считают чужие деньги! Да чем они лучше нас?

И, глядя на Джулио заговорщически, продолжал:

— Мне для счастья достаточно вот этого сундука. Поставлю его к себе в комнату и буду любоваться, сколько душе угодно.

Джулио не отвечал — ему казалось, его пронзили в самое сердце. Он с радостью принял бы самые тяжкие муки, однако с ужасом понимал, что стал нечувствителен ко всему. А если нет спасительного страдания, зачем жить? Как он теперь будет существовать среди книжных шкафов, в окружении братьев, которые его не понимают? Разве он сможет говорить с Модестой и племянницами, глядя им в глаза, как раньше? Теперь-то он познал свою сущность лучше, чем кто-нибудь другой, и тревоги последних дней уступили место какому-то туманному, сладостному спокойствию. Благодать снизошла на него и очистила его мысли.

— Как я завидую тем, кто верует! — сказал он, наконец.

— Верует? — переспросил Никколо надменно.

— Верует в Бога.

Тут Никколо совсем потерял терпение.

— Ты, брат, явно не в себе сегодня. Должно быть, у тебя жар… Дай-ка пощупать пульс.

— Да это я так, не обращай внимания. Пойдем домой — отныне нам нечего скрывать.

— Ты прав, нужно поскорее рассказать Модесте, пусть привыкает жить с этой правдой и ведет себя достойно. А вздумает хныкать — так она мне больше не жена. Я сам заткну ей рот, собственными руками! Кстати, не найдется ли у нас дома бутылочки вина?

Как Никколо ни храбрился, было заметно, что он в отчаянии. Он до ужаса страшился наказания, однако все еще чувствовал в себе силы сопротивляться и был способен на крайность. Заложив руки за спину, с незажженной сигарой во рту, Никколо стоял возле окна витрины и пристально смотрел на каждого, кто задерживался поглазеть, пока те не опускали взгляд и не проходили мимо. Потом он сказал, не без горечи в голосе:

— Джулио, подойди и ты, взгляни им в глаза.

— Да хватит тебе, не обращай внимания. Пора закрываться и идти домой. А там будь что будет. Наверное, опечатают лавку, а потом…

— Что потом?

— Поживем — увидим.

— Да, поживем — увидим.

Они вместе вышли из лавки, чего не делали много лет; двигались с трудом. Джулио старался вести себя, как ни в чем не бывало, Никколо же глядел нагло и развязно. Проходя по Виа дель Ре, Джулио остановился.

— Какое зловоние от этих конюшен… Зря мы здесь пошли!

Они свернули на Виколо ди Сан Вирджилио и вышли к Палаццо Пикколомини[9], который почти вплотную примыкал к Торре дель Манджа, словно когда-то они были единым целым. Каменный дворец с зарешеченными окнами всегда производил суровое впечатление, которое несколько смягчали своим видом Лоджии, пылившиеся за старой железной оградой.

Никколо поглядел вверх, на окна, в глазах его заиграл лукавый огонек:

— Вот бы пробраться туда, к пергаментам![10] Это вам не какой-то там вексель!

Дойдя до дома, Никколо потерял всякое желание шутить: видя, как ключ поворачивается в замочной скважине, он все больше мрачнел. Перед тем, как войти, Джулио попросил брата положиться на него во всем. Даже если Модеста примется причитать, не следует ей грубить — в конце концов, для нее это удар. И он неуверенно отворил дверь.

Модеста, похоже, давно поджидала их у порога. Она тут же бросилась мужу на шею, захлебываясь от рыданий, чуть было не повалив его. Никколо терпеть не мог женских истерик, он вытирал себе лицо, мокрое от ее слез:

— Джулио, убери ее от меня, а то мне придется применить силу!

В этот момент племянницы окружили Джулио так стремительно, что он еле удержался на ногах. Он был тронут и хотел бы, чтобы те никогда не разжимали объятий, однако велел им взять под руки тетю и проводить ее в гостиную. Он не ожидал, что Энрико все разболтает.

— Видишь, как она расчувствовалась… И ведь ни слова упрека! — сказал Никколо.

— Иди же к ней!