Три креста

Братьям был вынесен оправдательный приговор: во время судебного заседания они в один голос уверяли, что ничего не знали о затее Джулио, и даже пустили слезу. Между тем дела их по-прежнему были плохи: кавалеру Никкьоли стоило огромного труда достать хотя бы половину той суммы, которая значилась в векселе, подписанном его рукой.

Энрико не удосужился разузнать насчет жилья; не прошло недели, как от денег, данных ему Модестой, не осталось и гроша. Он не мог отказаться от своих пристрастий и по-прежнему проводил вечера в кабаке, где плакался, что брат пустил его по миру. Приступы подагры мучили его, и выглядел он очень плохо. Завидев кого-нибудь из бывших клиентов книжной лавки, Энрико начинал выпрашивать деньги, особенно у тех, что побогаче. Господа старались не замечать его или притворялись, что заняты разговором. Но Энрико терпеливо выжидал, затем следовал за ними и, когда подворачивался удобный момент, заставал их врасплох своими жалобами:

— Никколо хватило совести отнять у меня все, выставить меня за дверь. Пусть теперь моя ненависть терзает его заживо, поделом ему! Я ведь и работать-то не могу из-за этой проклятой подагры. Если не верите, вот, взгляните, какие узлы у меня на пальцах, больно смотреть! Да еще и уремия… Я так совсем погибну!

Между тем Никколо после процесса с каждым днем чувствовал себя все свободнее. В прежние времена, собирая антиквариат, он много путешествовал по окрестным городам, повсюду у него были друзья, готовые пригласить на обед — он принимал их предложение как награду за тягости и лишения, которые испытывала его семья. Никколо сильно постарел за последнее время, но к нему вернулось хорошее настроение, он частенько бил в себя в грудь, приговаривая:

— Все-таки я везучий!

По городу он ходил по-прежнему, высоко подняв голову, непринужденно и с достоинством; часто можно было видеть, как он бодро шагал в сторону почты, и глаза его блестели больше, чем раньше.

Нужда неожиданно постучалась в двери дома Гамби, они с горечью вспоминали былое.

Кьярина по-прежнему была помолвлена, но вид у нее был еще более тихий и смиренный, чем раньше; они с Лолой больше не смеялись вдвоем, как когда-то. Каждый день девушки сопровождали Модесту в церковь, где она ставила свечку Мадонне и долго молилась при свете серебряных лампад, склонившись посреди богатого убранства собора и устремив взор к алтарю. Мадонну с трудом можно было разглядеть за блестящим стеклом, однако религиозное благоговение переполняло несчастную женщину: казалось, только благодаря вере в ней еще теплится жизнь.

Никколо была не по душе ее набожность, однако он не решился упрекать жену. Сам же он продолжал существовать в свое удовольствие, излучая всем своим видом жизнерадостность, насмешливую и несколько нервозную. Единственной отдушиной для Никколо стали обеды у знакомых, по возвращении домой, он частенько хвастался отведанными им нынче блюдами перед Модестой, жевавшей краюшку хлеба, у нее после этого кусок в горло не лез. И все же она приободрялась, видя довольство мужа и восхищаясь его изобретательностью. Но вскоре, месяца два спустя после смерти Джулио, радость Никколо омрачилась: его стали мучить сильные мигрени. После них он долго не мог прийти в себя, тут было не до шуток. Вскоре к головным болям прибавилась еще и бессонница — на утро Никколо чувствовал такую слабость, что не мог никуда ехать и проводил целый день в постели; изредка, чувствуя уколы совести, он брел, прихрамывая, в Страховое бюро, чтобы привести в порядок счета. От бессонницы жизнь стала как бы вдвое длиннее: Никколо проводил время в кровати, предаваясь горестным размышлениям, и дни его тянулись чудовищно медленно.

— Что ж, Модеста? Я теперь совсем перестал смеяться, да? Смех затих, и дом наш будто умер вместе с ним. Раньше мой хохот сотрясал его, и всем становилось легче. И почему я не взял с собой сундук из книжной лавки! Было бы хоть куда смотреть, пока я тут лежу… Стоял бы сейчас вот здесь, у стены, украшал бы комнату!

Он повернулся к окну.

— Что-то все плывет перед глазами, сил нет…

Модеста, суетясь вокруг с очередной подушкой, своей заботой только раздражала Никколо, а уж когда она начинала рыдать, то он принимался ее передразнивать, надеясь услышать через открытую дверь звонкий смех племянниц из соседней комнаты.

— Вы меня в могилу сведете своими слезами! Если вы хоть немного меня любите, то делайте, как я говорю!

Однако в другой раз, когда девочки смеялись, он поднимал на них хмурый взгляд и говорил:

— Что это вы себе позволяете?!

Никколо мог часами лежать с удрученным видом, не говоря ни слова. Он надеялся выздороветь к весне — тогда можно будет лечиться горячими ваннами. Но с каждым днем ему становилось хуже.