Три круга Достоевского

Главное в этой характеристике — выделенное автором отсут­ствие «своих идей». Свои идеи — хорошие или плохие — это при­знак личности. Отсутствие своих идей — признак «золотой сере­дины», под которой Достоевский понимает «нечто трусливое, без­личное, а в то же время чванное и даже задорное» [1895, 9, 454].

Здесь подмечена важная особенность безличности — чванли­вость. Действительно, безличные, которые, казалось бы, должны стремиться к незаметности, больше всего стремятся выставить себя на более видное место. Боязнь быть не замеченным ярко вы­ражена Лебедевым, отвечающим на угрозу Рогожина: «А коли вы­сечешь, значит и не отвергнешь! Секи! Высек, и тем самым запеча­тлел...» [8, 13]. Герой хитрит, но формулу поведения безличности выражает точно: готов принять даже порку (желательно не пуб­лично), чтоб быть замеченным. Вообще-то это вполне объяснимо. Имеющему свою личность нет дела до того, замечают его или нет, он живет более внутренним, чем внешним. Не имеющие личности нуждаются в заменителе и навязывают себя. Чем безличностнее, тем больше.

Это, как правило. Есть, конечно, и не чванливые безличности. Таков Алеша Валковский. Он весь — в чужих руках.

Многие герои Достоевского размышляют о личности и безлич­ности. Вот говорит Петр Верховенский: «...нынче у всякого ум не свой. Нынче ужасно мало особливых умов» [10, 322]. Верно гово­рит. Не прав лишь в подтексте, когда себя относит к «особливым». Ибо действует-то он «с чужого голоса».

Весь из «чужих идей» состоял сначала Подросток. Безличен Смердяков — «ни думы, ни мысли нет, а так какое-то созерцание» [10, 9, 161]. Безличностны Ракитин и Коля Красоткин. Послед­ний — ребенок. Каким будет, сказать пока трудно. На него не­благоприятно влияет Ракитин, но благоприятно — Алеша Карама­зов. Вот один из их разговоров: «Вы, как и все, — заключил Але­ша, — то есть как очень многие, только не надо быть таким, как все, вот что.

  — Даже несмотря на то, что все такие?

  — Да, несмотря на то, что все такие. Один вы и будьте не та­кой» [10, 10, 63]. Хорошему учит Алеша. И, может быть, это при­вьется.

Безличность, по Достоевскому, аномалия. Так он считал в течение всей своей жизни. В 60-х годах писатель отмечал: «И чем вы хвалитесь? Что у вас нет никаких убеждений. Гадко ви­деть, в наше время особенно, человека безо всяких убеждений и проч...» [ЛН, 83, 176]. В одной из последних записных книжек читаем: «Да и что может сказать этот сухощавый духом (но не телесно), но не телом человек?» [ЛН, 83, 371].

«Сухощавые духом» — это безличности, находящиеся в плену моды. Слепое следование моде, в чем бы оно ни проявлялось, есть первый признак безличности. Следующая моде, подражаю­щая безличность не так уж безопасна. Безличность «переписчи­ков» — не в счет. Безличность «преобразователей» типа Петра Верховенского страшна. Этот герой и свои кадры для «общего дела» подбирает по признаку безличности. Рабски и безгранично довер­чивые, никогда не сомневающиеся, отождествляющие суть идеи с каким-то конкретным человеком, они есть опора безличностных руководителей. Таков у Верховенского Эркель.

Безличность опирается на безличность. И воспитывает безлич­ность. По неспособности к иному. И по выгодности. Ибо лучшая среда для безличности — себе подобные. Лишь там успех.

В «Дневнике писателя», говоря о зверствах турок, сдирающих с людей кожу, Достоевский ставит вопрос, а возможно ли сдира­ние кож на Невском, его цивилизованными обитателями? И отве­чает: вполне возможно. Цивилизованные могут сдирать кожу с ци­вилизованных. Причина — безличность, действие по моде. Пока иная мода, «но если б чуть-чуть «доказал» кто-нибудь из людей

«компетентных», что содрать иногда с одной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно, и что если оно и отвратительно, то все же «цель оправдывает средства», — если б заговорил кто-нибудь в этом смысле компетентным слогом и при компетентных обстоятельствах, то, поверьте, тотчас же явились бы исполнители, да еще из самых веселых» [1895, 11, 49]. И далее Достоевский продолжает: «Цивилизация есть и законы есть ее, и вера в них даже есть, но — явись лишь новая мода, и тотчас же множество людей изменилось бы. Конечно, не все, но зато осталась такая малая кучка, что даже мы с вами, читатель, удивились бы, и даже еще неизвестно, где бы мы сами-то очутились: между сдираемыми или сдирателями» [1895, 11, 49 — 50].

Безличность — опора. Но не очень прочная опора. В любой момент она может ополчиться на своих вчерашних кумиров и «содрать кожу» с них. Все, опирающееся на безличность, непрочно. Карточный домик. Прочно лишь то, что опирается на личность. С личностями трудно иметь дело. Но от них нельзя ожидать «мас­сового психоза», и они не способны подгребать угли под тех, ко­му вчера еще верили. Да и не на вере их действия.