Три круга Достоевского

Я оставлю пока в стороне вопрос о счастье — это особая статья. Что же касается личности в плане ее ценностной ориен­тации, то ее суть схвачена поразительно верно. Личность — это не тот человек, который действует корысти ради. Не тот, кото­рый внешне поступает как будто бескорыстно, но знает, что за его «бескорыстие» заплатят. Личность же вообще не ждет оп­латы.

Личность способна утерять себя, но лишь попутно, вместе со своим носителем — телом. И на деле это есть не потеря, а ут­верждение личности. Самопожертвование — предел утверждения личности и предел бессмертия. Такого проявления личности нель­зя требовать от всех, но от каждого вправе ожидать ориентации на «быть».

Среди ориентирующихся на «быть» героев Достоевского я вижу Ивана Карамазова, которому «не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить». И если по кругу второму я ставлю Ивана ниже Петра Верховенского, то по кругу третьему он необо­зримо выше, они отличаются как личность и безличность.

Носители личности, Алеша, Зосима, живут по принципу, выс­казанному одним из героев «Братьев Карамазовых»: «Мы на земле недолго, мы делаем много дел дурных и говорим слов дур­ных. А потому будем же все ловить удобную минуту совмест­ного общения нашего, чтобы сказать друг другу и хорошее сло­во» [10, 10, 300].

Мы на земле недолго. Так бери все, что попадет под руку? Нет. Идеал Достоевского иной. Мы недолго физически. Но о нас останется память. И она недолга? Верно. Эту мысль выразил Макар Долгорукий: «Предел памяти человеку положен лишь во сто лет. Сто лет по смерти его еще могут запомнить дети его али внуки его, еще видевшие лицо его, а затем хоть и может продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прей­дут все видевшие живой лик его. И зарастет его могилка на кладбище травкой, облупится на ней бел камушек и забудут его все люди и самое потомство его... ибо лишь немногие в памяти людей остаются...» [10, 8, 396 — 397].

И, однако, даже с исчезновением памяти о человеке человек не исчез. Люди живут в других, хотя, может быть, эти другие и не замечают в себе их присутствия. Личность живет в лич­ности, безличность — в безличности. Ни одна личность не уходит из мира без следа. Она делает человечество лучше, чем оно было.

Но в таком случае почему же человечество сегодня не так уж и хорошо? Да потому, что в нем оставили свой след и без­личности. Они берут числом, ибо так уж устроено в мире, что на одну личность приходится совсем не одна безличность. Но человечество живо личностями.

Все это, видимо, имел в виду Достоевский, когда замечал, что коль мы на земле недолго, то торопись не брать, а давать.

Не соответствует действительности понимание, согласно ко­торому все исходящие из низкой природы человека идут путем безличности. Тут верно лишь то, что безличность всегда исходит из низкой природы человека. Есть у Достоевского герои, чело­века ставящие не высоко, но своей личности не теряющие. И Валковский и обманутая им мать Нелли не верят в человека. Но их жизненные ориентации противоположны.

Намеченная через эти образы проблема находит наиболее пол­ное воплощение в образе Версилова. В подготовительных мате­риалах о Версилове сказано: «У него убеждение (хотя и не тео­рия): нет другой жизни, я на земле на одно мгновение, чего же церемониться» [ЛН, 77, 62]. Тип намечался почти как повторе­ние Валковского. Но в тексте романа он иной. На лице Валковского — усмешка. На лице Версилова — складка. «Складка» — слово у Достоевского с негативным оттенком. Но оно в данном случае лучше «усмешки». Оно означает усмешку и грусть одно­временно. Уже в этом отличие образов.

Версилов не верит в жизнь за гробом. Не верит в осмыслен­ность жизни до гроба (видимо, для него предназначались сло­ва, согласно которым «игра двух лавочников в шашки имеет больше смысла, чем бытие»), не верит в чистоту людей, не ве­рит, что жизнь на земле можно улучшить, считает, что все пере­вороты — лишь перераспределение зла. Все возвратится на «круги своя». Круги, а не спираль. Версилов предвидит перевороты, банкротство государства и все последующее: «Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении... Начнется борь­ба, и после семидесяти семи поражений нищие уничтожат акцио­неров, отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же, разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею предугадать в судьбах, которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в апокалипсисе...» [ 10, 8, 234].

Просвета нет. Все, как намечалось в черновиках. Но отсут­ствует «чего же церемониться».- Версилов и в этих условиях не теряет своей личности.