Три круга Достоевского

Фома разглагольствует, что ему в обществе предназначена главенствующая роль. Он обещает создать «глубокомысленнейшее сочинение», от которого «затрещит вся Россия». Он сделает Дело, а платы не возьмет, лавров пожинать не будет. На что ему лавры? Он уйдет в монастырь. Это на словах. В реальности Фо­ма только то и делает, что требует лавры. Причем до дела, аван­сом. Ибо сам-то он знает, что никакого дела не будет вообще.

Интересен портрет Фомы. «Фома был мал ростом, белобрысый и с проседью, с горбатым носом и с мелкими морщинками по всему лицу. На подбородке его была большая бородавка. Лет ему было под пятьдесят. Он вошел тихо, мерными шагами, опу­стив глаза вниз. Но самая нахальная самоуверенность изобра­жалась в его лице и во всей его педантской фигурке» [3, 65]. Это внешность Фомы. В начале повести был раскрыт его внутрен­ний мир: «Представьте себе человечка, самого ничтожного, само­го малодушного, выкидыша из общества, никому не нужного совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятна самолюбивого и вдобавок не одаренного решительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненно раз­драженное самолюбие» [3, 11].

Итак, нет ни внешности, ни мира внутреннего, хоть на сколь­ко-нибудь выделяющего Фому из толпы. Есть лишь (возмож­но, как раз от этого отсутствия) «болезненно раздраженное са­молюбие». Вот оно-то и позволяет видеть себя совсем в ином, свете. И Фома возвышается над другими. Даже свою неказис­тость он возводит в высшую ценность, заявляя, что у людей из народа «всегда отвратительно свеж цвет лица, грубо и глупо свеж» [3, 66]. Духовно Фома тоже выше других. «Подхожу се­годня к зеркалу и смотрюсь в него, — продолжал Фома, торже­ственно пропуская местоимение я. — Далеко не считаю себя кра­савцем, но поневоле пришел к заключению, что есть же что-нибудь в этом сером глазе, что отличает меня от какого-нибудь Фалалея. Это мысль, это жизнь, это ум в этом глазе! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашем сословии» [3, 66].

О сословии Фома шутит — из холопов он. Да и дела ему нет до сословия. В центре раздумий — лишь он сам. Себя-то он и бе­рет за точку отсчета. И производит переоценку ценностей. Белое — черным, черное — белым. Симулянт и демагог, он любит размыш­лять об искренности и благородстве.

Фома поработил всех, ему поют гимны, а после смерти ста­вят памятник из белого мрамора.

Аморализм и жажда власти — вот основные черты, объединя­ющие двух главных героев сибирских повестей — Москалеву и Фому.

Очень удобно такие люди чувствуют себя в среде деликатных и благородных. Для Москалевой такой среды не нашлось. Фома попал как раз в такую. Он имеет дело с добрым, деликатнейшим, до предела великодушным помещиком Ростаневым.

Ростанев постоянно преувеличивает добро в других и зло в себе. Даже Фому он пытается представить как благороднейшего человека. Считает, что плохое в Фоме от среды, и «надо крото­стью уврачевать его раны, восстановить его, примирить его с че­ловечеством» [3, 15]. Он считает, что должен быть деликатным с Фомой еще и потому, что Фома живет на его хлебах, а обидеть человека одолженного никак нельзя. Ростанев ждет от Фомы высшего благородства, когда тот «засияет как перл».

Не дождался. Попал под полную власть Фомы. Не исправил Фому. Того исправила могила. Безмерная доброта Ростанева при­вела к злу — позволила Фоме поработить село Степанчиково.

В «Дядюшкином сне» благородным человеком показан учи­тель Вася. Добр, незлобив, руководствуется в жизни не столько разумом, сколько сердцем. От несчастной любви он уходит из жизни, «привив» себе чахотку. От любви к дочери Москалевой — Зине.

Зина «хороша до невозможности». Внешне. Но и внутренний мир ее богаче, чем у многих обитателей Мордасова. Она горда, чужда погоне за богатством. Но гордость ее своеобразна — сми­ренная гордость. Зина любила учителя, но и не смогла ослушать­ся запретов матери. Зина раскрыла мордасовской толпе всю неприглядную картину ловли «дядюшки». Но она же, назло, соглашается выйти за «дядюшку». То есть делает то, чему противи­лась и чего ее мать добивалась.

Красота Зины здесь — предмет купли-продажи. Но, в отличие от Вари, Зину продают не чужие люди, а мать. На этот раз не вышло. Но в конце повести Зина — жена генерал-губернатора. Видимо, в другом случае ее мать сделала все как надо. А может быть, и Зина изменилась, переняла некоторые черты матери. Но в «Дядюшкином сне» образ Зины есть лучший женский образ. Конечно, не так уж трудно быть лучшей на фоне других женщин Мордасова.

В «Селе Степанчикове...» есть разные женские образы. Но наиболее симпатичны образы Насти Ежевикиной и Татьяны Ива­новны. Доброта и непосредственность Татьяны Ивановны не име­ют предела.

Тема ««случайного семейства» в сибирских повестях не рас­крыта. Есть лишь попытка создать такое семейство. Детей в этих повестях почти нет.

Здесь снова встречаются неотъемлемые от произведений До­стоевского припадки и обмороки. Но здесь в обмороки падают не жертвы, а хищники — когда срывается их дело.