Три круга Достоевского

В Мертвом доме было не только мало слез. Но там не было ни припадков, ни обмороков. Казалось бы, здесь-то и падать. Но не падали. Ибо эти люди жили уже после крушения их быта, за чертой. А слезы, обмороки и припадки в произведениях До­стоевского, как правило, — до черты, перед чертой. Не при самом крушении «и не после него, а в предчувствии крушения.

Вне острога припадков и обмороков много. В «Униженных и оскорбленных» припадки у Ивана Петровича и Нелли. Ребенку Достоевский дал самое страшное из того, что имел сам — эпи­лепсию. Жестоко? Да. Но не более жестоко, чем сама жизнь. При­падки у подпольного парадоксалиста. В «Игроке» — у генерала. Два обморока у Раскольникова. Эпилепсия у князя Мышкина, обморок — у Гани Иволгина. В «Бесах» в обморок падают Лиза Тушина, жена Липутина, Юлия Михайловна, губернатор; при­падки — у Лебядкиной. В «Подростке» припадками, по его сло­вам, страдает Версилов, припадок у князя Сокольского, обморо­ки у Подростка и Катерины Николаевны. В «Братьях Карамазо­вых» припадки у матери Алеши, эпилепсия у Смердякова, обмороки у Катерины Ивановны.

Не изображены припадки и обмороки в «Зимних заметках о летних впечатлениях». То ли не разглядел их писатель за корот­кое время пребывания на Западе, то ли вообще рассудочная за­падная натура не допускает помутнения сознания. Нет припадков и обмороков в «Крокодиле». Хотя тут-то бы они были очень уместны — случилось невероятное. Но упасть некому — не те лю­ди. Люди сухого расчета.

В «Идиоте» Достоевский раскрыл диалектику припадка. Он показал состояние человека перед припадком и после него. Пе­ред — озарение, порыв, состояние полноты и гармонии жизни. По­сле — отупение, мрак. Припадок есть и высшее проявление жиз­ни и болезнь. Одновременно.

Еще одна особенность припадка в «Идиоте». Он вел не к смер­ти, а спас от смерти. Именно припадок спас Мышкина от ножа Рогожина. Ганю Иволгина обморок спас от нравственной гибели.

Слезы, обмороки и припадки — у людей разных. И от разных причин. Какой-то жесткой закономерности здесь нет. Но есть одно — они символ неустроенности жизни. И часто они появля­ются у добрых под влиянием хищных.

Достоевский немало говорит о людях материально бедных. Но не все они у него на одно лицо. Они разные. В «Преступлении и наказании» бедны Мармеладов, Раскольников, Разумихин.

Мармеладов попал в заколдованный круг: он пьет, так как бе­ден; он беден, так как пьет. Во многом виноват он сам. Гибнет физически.

Раскольников тоже в подобном кругу: он беден, так как не может заработать; он не может заработать, так как беден (его костюм характеризует его с не лучшей стороны при найме на работу). Виноват тоже во многом сам — Мог бы, положим, зани­маться переводами. Но не хочет полумер, хочет все сразу. Гиб­нет нравственно.

Разумихин, человек не большего ума и не больших способ­ностей, чем Раскольников, не позволяет загнать себя в круг. Ра­ботает и не гибнет.

Какой же путь, в бытийном понимании, лучше? Вопрос ри­торический. Когда мы сопоставляем пьяниц, убийц и людей тру­дящихся, то у нас нет сомнений в том, кто из них ведет более правильный образ жизни. В этом смысле Раскольников просто уголовный преступник, какими бы мотивами он ни руководство­вался. Это юридически безответственный человек. Поступки Мармеладова не подпадают ни под какую статью уголовного кодек­са. Мармеладов — нравственно безответственный человек. Юридически и нравственно ответственным является Разумихин.

Наиболее непригляден, конечно, Раскольников. Это преступ­ник. Хотя и мучающийся. Преступник, то желающий себя выдать, то уходящий от этой мысли. Конечно, он отличается от убийц незадумывающихся, хотя не знаю, есть ли такие. Во всяком слу­чае, способный терзаться убийца лучше терзаться не способного. Это — с точки зрения оставшихся жить. А с точки зрения жерт­вы (если бы она еще имела точку зрения) оба одинаковы. А право судить прежде всего должно принадлежать жертве. А для нее не нажно то, что. у Раскольникова высокий лоб, в отличие от рядовых убийц, лба почти лишенных. Высота лба важна для сравнения мыслителей. Для убийц же это десятистепенной важ­ности показатель.

Вот автор дает нам два портрета. Молодой, двадцатичетырехлетний студент, «замечательно хорош собою, с прекрасными тем­ными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен» [6, 6]. А вот старая коллежская регистраторша Алена Ивановна: «Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вос­трыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и просто­волосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на ку­риную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожел­телая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела» (6, 8].